Тоталитарный язык

Тоталитарный  язык – 1) Язык, функционирующий на территории тоталитарного (от лат. totalis – весь, целый, полный) государства, осуществляющего полный (тотальный) контроль над всеми сферами жизни общества (например, язык фашистской Германии, фашистской Италии, франкистской Испании, язык, обслуживавший коммунистические казарменные режимы в СССР, Румынии, Польше и др.). Лингвокультурологическая природа Т. я. не позволяет рассматривать его в изоляции от истории и культуры определенного народа. Так, Т. я. в русском варианте прошел несколько стадий развития. Расцвет рус. Т. я. – сталинская эпоха; закат – начало горбачевской перестройки. 2) Т. я. – язык, подвергшийся насильственному идеологическому влиянию, осуществляемому с помощью централизованной языковой политики, имеющий особый репертуар функций и специфическую системную организацию. Языковая политика, предполагающая тотальный лингвоидеологический контроль, разрабатывается как совокупность стратегически обусловленных принципов и практических мероприятий, связанных с сознательным идеологическим воздействием на живой язык, прежде всего – на лексико-семантическую систему, сферу устойчивых (стандартных) сочетаний, стилистическое маркирование языковых единиц и их размещение на аксиологической шкале. Характерным для Т. я. процессом является процесс политизации философской, религиозной, правовой, эстетической сфер лексико-фразеологического состава языка. Основная функция Т. я. сводима к идеологическим предписаниям. Именно на директивной основе вырабатываются нормы идеологически правильного речевого поведения, зафиксированные и рекомендованные словарями и справочниками (в их числе толковый, энциклопедический, философский, политический, юридический, а также словарь этики, словарь атеиста, словарь пропагандиста и др.). Предписательность, директивность способствуют формированию тоталитарного общественного языкового сознания, деформированию языковой картины мира, которую отличают примитивизм, однонаправленное движение времени, замкнутость пространства, постоянные очаги напряжения, виртуальность истинного, мифологизм, наличие единой коллективной точки зрения, редукция человеческой, в том числе языковой, индивидуальности, находящейся за пределами системы ценностей.

Т. я. организован  системно. Он располагает своим словарем, который можно представить в  виде блоков взаимосвязанных идеологем и мифологем. Идеологемы и мифологемы становятся основными операторами коммуникативного взаимодействия в тоталитарной культуре. В функции идеологемы может выступать любой речевой отрезок, значение которого связано с обозначаемым (денотатом) идеологического типа. Например, анти-, -изм – это аффиксы, приспособленные для выражения идеологического содержния; вредительство, партия, революция – это слова-идеологемы; враг народа, диктатура пролетариата, период коллективизации, развитой социализм – это стандартные словосочетания-идеологемы; революционные массы взяли власть в свои руки – это стандартное высказывание идеологического типа; роман Н. Островского "Как закалялась сталь" – текст-идеологема. Идеологические смыслы могут надстраиваться над предметностной (денотативной) семантикой. В этом случае говорят об идеологических добавках. Напр., словосочетание соглашательская линия поведения получает семантические приращения (добавки) ‘недостойная’, ‘предательская’, ‘трусливая’, ‘коварная’. Эти добавки превращают данное словосочетание в идеологему манипулятивного типа. В качестве приращений используются оценочные семы, ср.: гениальный (вождь) – прихвостень; критика (отдельных недостатков) – клевета. Квазиидеологемы, которые насаждаются как истинные и имеют свою драматургию, можно назвать мифологемами. Так, мифологемами являются квазиидеологема всенародной любви к вождю; строительства коммунизма; самого справедливого в мире советского суда и др. Внутри блоков идеологем и мифологем устанавливаются типовые структурные связи. Универсальный тип связи – противопоставление, с помощью которого выстраиваются бинарные оппозиции, поляризующие идеологические конструкты: советское – буржуазное; пролетарий – капиталист; большевизм – меньшевизм; материалистический – идеалистический; передовой – отсталый; развиваться – загнивать и др. Т. я. обладает высокой степенью стандартизации. Идеологические стандарты, в число которых входят прецедентные тексты, делают коммуникацию предсказуемой, создают иллюзию всеобщей гармонии. Диалог монологизируется, оснащается догмами, поддерживающими опорную идеологическую систему. Наиболее полно тоталитарные предписания реализуются в апологетических текстах. В них идеологемы и мифологемы функционируют в нормативной идеологической контекстной среде, способствующей закреплению и развитию санкционированной официально идеи (идей) и высокого пафоса. Напр., постановление ЦК КПСС, первомайские лозунги, тексты-почины, клятвы (ср. также: песня власти, производоственный роман, героическая поэма и др.). Естественной реакцией носителей языка на идеологическую ложь и лингвистическое насилие является языковое сопротивление. Оно выступает как борьба с Т. я. (языковая борьба) и как намеренное игнорирование предписанных стандартов, естественное отторжение идеологической лжи. Языковое существование советского времени по отношению к русскому языку можно охарактеризовать как ситуацию фактической диглоссии: тоталитарный русский язык – антитоталитарный рус. язык. При этом языковое сопротивление тоталитарному диктату проявлялось на общенародном (напр., политический анекдот), субъязыковом (напр., авторская песня), индивидуальном (например, язык о. Павла Флоренского) уровнях. Опыт языкового сопротивления эпохи советского тоталитаризма вскрывает глубинный стилистический потенциал рус. языка.

Тоталитарный дискурс. Когда пытаются охарактеризовать особенности «тоталитаристского» дискурса, неизбежно вводят в описание этические термины, например:

— «ораторство»: доминирует декламаторский стиль воззвания,

— пропагандистский триумфализм,

— идеологизация всего, о чем говорится, расширительное употребление понятий, в ущерб логике,

— преувеличенная абстракция и наукообразие,

— повышенная критичность  и «пламенность»,

— лозунговость, пристрастие к заклинаниям,

— агитаторский задор,

— превалирование «Сверх-Я»,

— формализм партийности,

— претензия на абсолютную истину.

Эти свойства проявляют полемичность, вообще присущую политическому дискурсу и отличающую его от других видов речи. Эта полемичность сказывается, например, на выборе слов и представляет собой перенесение военных действий с поля боя на театральные подмостки. Такая сублимация агрессивности заложена (по мнению некоторых социальных психологов) в человеческой природе.

Антитоталитаризм

Первые исследователи  тоталитаризма – Ханна Арендт и Франц Нейман, – говоря о социальных условиях, при которых к власти пришли нацисты и коммунисты, не употребляли термин «гражданское общество». Они считали разрушение гражданского общества одновременно предпосылкой успеха тоталитарных партий и целью самого тоталитарного правления. Нейман писал об «атомизации общества через уничтожение всех независимых общественных групп». Арендт также говорила об атомизации, вызванной устранением «перегородок между классами», что привело к превращению «больших групп населения, стоящих за каждой из партий, в гигантскую аморфную массу» обездоленных и потерявших надежду людей.

Можно поставить под сомнение утверждение о том, были ли Германия или Россия примерами атомизированных, аморфных массовых обществ, однако несомненно, что тоталитарные правители для консолидации своей власти пресекали любые проявления гражданского общества. Плюрализм, независимость и гражданская активность – первые враги тоталитарной власти. Поэтому плюрализм заменялся однопартийной системой, автономия – всепроникающим контролем, активность граждан – мобилизацией на службу власть предержащим.

Революционный подъем 1989 продемонстрировал, что гражданское общество в каких-то своих элементах сохранилось  в странах Восточной и Центральной  Европы. Оказалось, что оно может  заявить о себе самым неожиданным  образом. Известно, что церковь вряд ли может быть лидером в деле возрождения  гражданского общества, особенно если она является потенциальным монополистом в той или иной стране. Однако в Польше альянс Католической церкви с «Солидарностью» подготовил почву для ликвидации власти номенклатуры. В Чехословакии эту роль сыграли писатели и художники; некоторые сыгравшие решающую роль митинги устраивались в театре «Латерна магика». Венгрия во многом похожа на Италию благодаря распространенности в этой стране социальных отношений, неподконтрольных государству. Именно в этих странах появились и окрепли ростки гражданского общества. Признаки гражданского общества обозначились даже в Лейпциге и других городах и районах Восточной Германии.

Во Франции в марте 2006 г. издательство Éditions Denoël начало издавать новый политический журнал по названием Le Meilleur des mondes. Журнал «отстаивает политическое, интеллектуальное и моральное наследие антитоталитарного течения» 2 и объединяет в своей редакционной коллегии многих проамериканских публицистов 3 . В своей передовице они соединили борьбу против коммунизма эпохи Холодной войны с нынешним противодействием «исламизму», сожалея о том, что Франция была и остается снисходительной к каждому из этих движений. 
 
В то же самое время, сатирический еженедельник Charlie Hebdo 4 , выделяющийся после перепечатки карикатур на Магомета из Jyllands Posten 5 , опубликовал манифест под названием «Вместе против нового тоталитаризма» 6 . Во введении мы можем прочитать, что «вскоре после победы над фашизмом, нацизмом и сталинизмом, миру угрожает новая глобальная угроза тоталитарного типа: исламизм». Манифест полностью перепечатал французский еженедельник L’Express, ежемесячный французский журнал TOC и ежедневная швейцарская газета Le Temps, и он, несомненно, получил мировую известность. 
 
Среди подписавших это воззвание можно выделить Бернара-Анри Леви и Каролину Фурэ. Последняя – автор книги «Соблазн мракобесия», как и А. Адлер, получившей в 2006 г. Премию за лучшую политическую книгу от Национальной ассамблеи 7 . В этой книге, опубликованной одновременно с некоторыми другими произведениями на эту же тему, Каролина Фурэ противопоставляет две традиции левой: первая – «антитоталитарная», которая после борьбы со сталинизмом стала клеймить исламизм, и другая – «тьермондистская» (т.е., ориентированная на поддержку Третьего мира – прим. пер.), которая, из-за чувства вины, бездумно принимает сторону исламистов. Фурэ, безусловно, призывает к мобилизации первых против вторых. Со своей стороны, Бернар-Анри Леви, благодаря своей колонке редактора во французском еженедельнике Le Point и многочисленным публикациям в СМИ, сделал популярным термин «фашиисламизм», соединение фашизма и исламизма, а также регулярно называет «исламизм» «третьим фашизмом», с которым должен бороться «свободный мир» 8 . Эти заявления играли центральную роль в его недавних публикациях этого лета и периода ливанской войны, да и сегодняшние заметки рассматривают этот сюжет с той или иной стороны. Автор заявляет об «фашиисламизме» Хамаса и Хизбаллы, манипулируемых Дамаском и Тегераном 9 и представляющих собой новую тоталитарную угрозу 10 , и сравнивает войну в Ливане с войной за Испанию, а Израиль – с испанскими республиканцами 11 . Принимая на веру заявления британских властей и без всякого приговора суда 12 Бернар-Анри Леви именует «фашистами» людей, обвиненных британской полицией в подготовке взрывов пассажирских самолетов в лондонском аэропорту 13 . Посредством подтасовок, на которые способен только он, ему удается объединить вместе такие разные явления, как недавние признания Гюнтера Грасса о его службе в войсках СС, «его чрезмерную советофилию» и развитие «фашиисламизма» 14 . 
 
Эти примеры – не исключения, а лишь иллюстрация общей тенденции, существующей во французской прессе, и не только. Американские неоконсервативные публицисты, среди которых особенно влиятелен Уильям Кристол 15 , также представляют исламизм как новую опасность, сравнимую со сталинизмом и нацизмом, и трудно не обнаружить сходства между «фашиисламизмом» Бернара-Анри Леви, «нациисламизмом» Ивана Рифуля из Le Figaro и «исламофашизмом» Фрэнка Гаффни. Не только публицисты занимаются подобным смешиванием, но и, например, бывший французский министр образования Люк Ферри, сравнивший развитие исламизма с подъемом нацизма, рассматривая первый как потенциально более опасный, чем второй 16 , или бывший британский министр иностранных дел Джек Стро, квалифицировавший «исламистский» терроризм как «новый тоталитаризм» 17 и его немецкий аналог Йошка Фишер, повторивший эти же аргументы в речи в Принстоне в ноябре 2003 г. 18 , равно как и в интервью Handelsblatt несколькими месяцами позже 19 . Недавно сам Джордж У. Буш назвал британских граждан, обвиненных в подготовке покушения на лондонский аэропорт «исламскими фашистами» 20 и его министр обороны Дональд Рамсфельд представил «исламистский терроризм» как «новый тип фашизма» 21 . 
 
Но, в конечном счете, что же неправильного в подобном представлении вооруженных мусульманских движений? Разве экстремизм, не важно, идеологический или религиозный, не стремится к тотальному контролю над жизнью индивида? Разве политическая система, основанная на строгом соблюдении религиозных догм, не стремится к всестороннему управлению разными сторонами жизни людей, превращаясь в полный контроль над их существованием? И разве присутствие государства во всех аспектах жизни индивида, включая частную сферу, не является сутью тоталитарной системы? 
 
Основываясь на этих аргументах, можно утверждать, что вооруженные мусульманские движения – это тоталитарные партии, и борьба с ними – это борьба против тоталитаризма. Как бы не так. 
 
Без сомнения, вопрос не так прост. 
 
Во-первых, слово «тоталитаризм» никогда не являлось нейтральным политическим термином для обозначения угнетательских режимов, а было лозунгом мобилизации Атлантического альянса против Варшавского договора на основе придуманного позднее объединения коммунизма и нацизма. 
 
Во-вторых, потому что слову «исламизм» не хватает внутренней целостности для обозначения вооруженных мусульманских движений. Что общего между иранскими революционерами, сбросившими кровавую диктатуру шаха, алжирскими салафистами, пытающимися ввести модель полного социального регресса, Хамасом, борющимся с апартеидом в Палестине, Хизбаллой, сопротивляющейся израильскому вторжению в Ливан и предполагаемыми авторами предполагаемых проектов терактов в Лондоне? Никакая ваша религия или предрассудки не позволяют рассматривать другую религию, как по своей сути жестокую. И если использовать эту категорию, то почему она не распространяется на наемников Бен-Ладена, боровшихся против советских войск в Афганистане, Армию освобождения Косово, устраивавшую взрывы бомб в людном центре Приштины, или чеченское правительство в изгнании в Вашингтоне, организующее теракты в России и т.д.? Следовательно, слову «исламизм» не достает фундаментальной ясности и оно является не научным термином, а словом из СМИ, объединяющим разные явления и понемногу вводимым для того, чтобы отличать «хороший» ислам от «плохого». О популяризации слова «исламизм» в распространенных СМИ, то есть, на телевидении, журналист Тома Дельтомбр сказал: «В своем стремлении отстаивать моральное бинарное видение ислама, разделяющегося на хороший и плохой, телевизионная журналистика – и не только она – столкнулась с двусмысленной ситуацией. Она, несомненно, стремится реформировать, устно и письменно, секулярное западное видение ислама как чего-то изначально вредоносного и чужого, но одновременно продолжает усиливать его, явно и неявно, поддерживая негативные оценки этого религиозного феномена, заставляя воспринимать его с подозрительностью и отчужденностью» 22 . Вооруженные мусульманские движения на службе Запада представляют собой «хороший» ислам и не могут рассматриваться как часть «плохого» ислама, то есть исламизма. 
 
Не стоит и говорить, что отрицание неясных понятий, вроде тоталитаризма или исламизма не означает отрицания того, что коммунисты или мусульмане могут приходить к нетолерантным, обскурантистским или преступным формам своих идеалов или убеждений. Но, одновременно, признание этих отклонений коммунизма или ислама означает, что они могут порождать и другие идеологические или религиозные движения. 
 
Отказ от использования риторики на тему «исламского тоталитаризма» или понимание ее ограниченности не означает отрицания антиклерикализма, а наоборот, помогает отделить эту позицию от догматического дискурса понтификов неоконсерватизма. 
 
Чтобы хорошо понимать эту риторику, важно проанализировать истоки использования слова «тоталитаризм» и его превращение из понятия политического анализа в ярлык моральных оценок, используемый для стигматизации противника. История этого термина особенно важна в плане изменения его значения под действием времени. 
 
От инструмента анализа – к оружию Холодной войны 
 
Впервые использование этого термина мы встречаем в речи Г. Амендолы, итальянского противника фашистов, произнесенной 22 мая 1923 г., в которой он разоблачал контроль, который они установили над разнообразными итальянскими учреждениями. Но уже очень скоро Муссолини взял его на вооружение и присвоил себе в речи от 25 июня 1925 г., после чего Джентиле, фашистский теоретик, развил его в своей книге «Фашистская доктрина» (1932). Параллельно, понятие тоталитарного режима стало популярным в 1930-е гг., когда его использовали только для обозначения фашистских и нацистских режимов. С подписанием советско-германского пакта понятие «тоталитарный режим» стало использоваться и для сталинского режима в странах с сильной антимарксистской традицией и в европейском истеблишменте. Но везде без исключения, с нападением Рейха на СССР в 1941 г., это обобщающее определение перестало использоваться. 
 
После Второй мировой войны историки и политологи стали изучать нацизм, чтобы попытаться объяснить этот феномен. Но очень скоро, с нарастанием Холодной войны, произошла кристаллизация двух соревнующихся объясняющих моделей на Востоке и Западе. 
 
На Востоке, в коммунистическом блоке, использовалась, разумеется, марксистская концепция. Теория Коминтерна определяла фашизм как реакцию буржуазии на кризис капитализма. Следовательно, фашистские и нацистские режимы стояли близко к западному блоку, направленному против СССР, и могли быть вероятным направлением эволюции этих режимов. 
 
Со своей стороны, западный блок вернулся к понятию «тоталитарного режима», придав ему второе дыхание. Концентрируясь на некоторых соответствиях между нацистским, фашистским и советским режимами, тоталитарная модель стремилась показать в политическом плане сталинский режим как отражение гитлеровского и превратить либеральную демократию в его полную противоположность. 
 
Эта точка зрения быстро пришлась по вкусу западному истеблишменту. В Германии, главной цели Холодной войны, развилась схема анализа тоталитаризма. Эта логика проявилась в основном законе ФРГ, принятом в 1949 г. Явной целью этого документа было препятствование возвращению к нацистскому режиму, равно как и возможному повороту развития событий в ФРГ в сторону коммунизма. Точно так же, двое немецких граждан, выехавших в США, Ханна Арендт и Карл Фридрих, стали главными авторами универсального определения тоталитаризма. 
 
Ханна Арендт опубликовала в 1951 г. «Истоки тоталитаризма», где предложила пристрастный анализ становления нацизма, его неизбежной радикализации и внутренне присущей ему разрушительной природы. Анализ сталинизма был, без сомнения, намного менее убедительным, и подвергался критике в последующих исследованиях (прежде всего, за ее сознательную подмену классового общества «обществом масс», отсутствовавшим в историческом анализе подъема нацизма 23 ). 
 
Со своей стороны, Карл Фридрих разработал свой анализ в статье под названием «Уникальный характер тоталитарного общества» в сборнике «Тоталитаризм», опубликованном в 1954 г. Там он представил модель из пяти пунктов, якобы определявших характеристики тоталитаризма. Согласно Фридриху, тоталитарный режим определялся: официальной милленаристской идеологией, одной массовой партией, монополией на средства борьбы, монополией на коммуникацию и политическим террористическим контролем, незаконно применявшимся к противникам. 
 
Фридрих критиковал аналитиков, полностью смешивающих нацистский режим со сталинизмом, поскольку, по его мнению, между ними, несомненно, было больше различий, чем сходства. 
 
В 1956 г. эта модель стала терять актуальность в связи с десталинизацией. Збигнев Бжезинский, будущий советник по национальной безопасности у президента от демократов Джимми Картера, адаптировал схему анализа тоталитаризма к этому событию. В своей статье «Тоталитаризм и рациональность», опубликованной в American Political Science Review, он писал, что техники манипуляции и управления массами, которые исследовали его предшественники, находились на службе революционных целей, которые не связаны ни с устойчивостью общества, ни со сменой правящих классов, а только с заменой плюрализма на единообразие. Но «рациональность» техник управления массами может вступить в конфликт с динамизмом без сдерживающих начал, присущему указанным целям, равно как и с неравномерным и крутым историческим путем этих режимов. Таким образом, десталинизация представляет собой не более, чем превратность судьбы режима, остающегося тоталитарным. В том же году, Карл Фридрих и Бжезинский объединились для работы над первым изданием «Тоталитарной диктатуры и автократии». В этой книге, Фридрих пересмотрел свою модель из пяти пунктов и добавил еще один – контроль над экономикой со стороны государства. 
 
Под влиянием работ Фридриха, Раймон Арон выпустил в 1958 г. книгу «Демократия и тоталитаризм», в которой наделил тоталитаризм пятью характеристиками: партией, монополизировавшей политическую деятельность, официальной государственной идеологией, монопольным контролем «над средствами принуждения и коммуникации», контроль экономики государством и проведение политического и идеологического террора 24 . 
 
Европейские левые отвергали смешивание нацизма и коммунизма, которое явственно следовало из этих теорий, и уже в 1960-х гг. средние университетские преподаватели также отказались от этого анализа и вскоре он стал рассматриваться как устаревший. И действительно, в своем стремлении сконцентрироваться на сходствах, схема анализа тоталитаризма проходила мимо различий между фашистскими и коммунистическими режимами, такими как, видение организации в идеологии или методах прихода к власти. Чтобы объединить нацизм и коммунизм в единую модель, аналитики должны были не обращать внимания на противоположность между фашистским элитаризмом и коммунистическим эгалитаризмом или на роль буржуазии в подъеме фашизма. В плане организации, также нельзя было сравнивать системы, установленные Гитлером в Германии и Сталиным в СССР. 
 
Анализ тоталитаризма, без сомнения, сохранил свою притягательность для консерваторов и атлантических интеллектуалов, завербованных и находившихся на содержании ЦРУ через Конгресс свободной культуры 25 . Еще надо сказать, что хотя споры в академической среде давно отошли от этих теорий, схема анализа тоталитаризма осталась без всяких изменений и по-прежнему представляется широкой публике. Поэтому, 5 июля 1962 г. конференция министров образования, проходившая в ФРГ, постановила: «Преподаватели всех дисциплин будут обязаны посвящать студентов в характеристики тоталитаризма и принципиальные аспекты большевизма и национал-социализма, двух наиболее важных тоталитарных систем ХХ века» 26 . Господствующая печать также стремилась бороться с сомнениями, возникавшими как реакция на эту модель анализа. В своем исследовании освещения вопроса нацизма в Западной Германии, вышедшем в 1963 г., «Третий рейх в прессе Федеративной республики», Р. Кюнль заметил, что там часто сравнивались успех СА среди народа Германии в 30-х годах и успехи коммунистов, писалось также о сходстве нацистской Германии и СССР, и одновременно затушевывалось пособничество Гитлеру со стороны крупной буржуазии. 
 
Равно как и понятие «тоталитаризма», «фашизм» не является совершенно объективным понятием. Когда пропадает интерес к анализу тоталитаризма, его сторонники все активнее переводят его в политическое и моральное измерение. Тоталитаризм перестает быть темой политологических и исторических исследований и превращается в сердце дискурса атлантистских интеллектуалов. Во Франции есть такое медиа-явление, как «новые философы», превращающие тоталитаризм в ядро своего анализа. И крупнейшие медиа-интеллектуалы этого движения, вроде Андрэ Глюксмана или Бернара-Анри Леви, очень часто используют его, что заклеймить, в первую очередь, коммунистические режимы и тех, кого они рассматривают как противников «Запада», который несправедливо ассоциируется у них с либеральной демократией. В их работах «тоталитаризм» превращается в абсолютного врага, и, в результате инверсии перспективы, каждый враг представляет собой новое потенциально опасное воплощение тоталитаризма. 
 
Вопрос о тоталитаризме служит также и политическим аргументам и официальной линии некоторых политиков. В конце 1970-х гг., когда Джимми Картер и его советник Збигнев Бжезинский поставили под сомнение киссенджерианские альянсы с южноамериканскими военными диктатурами, Джейн Киркпатрик призвала к антитоталитарной борьбе, критикуя изменение характера этих альянсов в газете Commentary. В ее статье 1978 г. «Диктатуры и двойные стандарты», будущий посол Рональда Рейгана в ООН утверждала, что США были правы, оказывая поддержку военным диктатурам Южной Америки. Согласно ей, эти диктатуры были не более, чем авторитарными режимами, намного более либеральными в отношении своих граждан, чем тоталитарные режимы (т.е., коммунистические). Поэтому, США должны были различать между этими режимами и, по крайней мере, временно, поддерживать диктатуры, боровшиеся против «тоталитарных» движений для гарантирования американских интересов. Эта статья вызвала большую шумиху, так как ее автор была демократкой (Джейн Киркпатрик формально не вступала в Республиканскую партию до 1985 г.) и атаковала внешнюю политику, разработанную Збигневом Бжезинским, на его же поле исследований. Аргументация Киркпатрик послужила теоретической основой внешней политики Рональда Рейгана. 
 
Чтобы создать ярлык, позволяющий оправдать внешнюю политику западного блока, клеймить врагов в моральном и политическом плане и создать призрак, выступающий абсолютным антитезисом демократии, в СМИ эпохи «тоталитаризма» понятие фашизма превратилось в слово обыденного языка, позволяющее демонизировать любой тип противника. В условиях отсутствия достаточных научных претензий, часто как синоним «тоталитаризма» используется «фашизм», и, путем объединения коммунизма и нацизма под видом тоталитаризма, коммунисты, благодаря перьям некоторых атлантистских авторов превращаются в «красных фашистов». «Антитоталитаризм» стал официальной идеологической базой атлантистской европейской левой и одним из аспектов явления, которое во Франции называют «единообразным мышлением» 27 . 
 
Адаптация к концу Холодной войны 
 
Без сомнения, антитоталитаризм утратил свою жизненную силу с концом Холодной войны. Он сохранялся в риторике, направленной против Кубы, Северной Кореи, Ирака Саддама Хусейна или Югославии Милошевича, но использовался уже реже. Во Франции исследования коммунизма конца 1990-х гг. отличаются возрождением сравнений коммунизма и нацизма, благодаря книге «Прошлое одной иллюзии» Француа Фурэ 28 и, конечно, публикации «Черной книги коммунизма» 29 . Это коллективная работа, предисловие к которой должен был написать Ф. Фурэ (умерший в том же году), и которую, в конце концов, опубликовал Стефан Куртуа. Многочисленные параллели между коммунизмом и нацизмом, которые делают авторы этого текста, послужили поводом для того, чтобы французская Национальная ассамблея инициировала дебаты о присутствии министров-коммунистов в правительстве Лионеля Жоспена. 
 
В настоящее время, в период «войны с терроризмом», мы видим возрождение антитоталитарной риторики. И вновь она используется, чтобы связать вместе режимы и движения, имеющие мало общего. У этого использования понятия «тоталитаризм» в «войне против терроризма», нет другой основы, кроме его применения в политических и морализаторских целях. Что общего «новый тоталитаризм», под которым понимается исламизм или исламистский терроризм, имеет хотя бы с определением тоталитаризма Арендт, Арона, Фридриха или Бжезинского? Последний, кстати, отвергает это неуместное сравнение, как очень вредное для американской политики и попросту смехотворное 30 . 
 
Но, что бы там не говорил Бжезинский, эта риторика дает им краткосрочное преимущество. Отметим четыре наиболее важных аспекта. 
 
Прежде всего, представление исламизма как нового тоталитаризма, сравнимого с нацизмом или коммунизмом, помогает драматизировать ситуацию. Включение исламизма вместе с нацизмом и коммунизмом в рамки одной политической системы (это центральный тезис ориенталиста Бернарда Льюиса 31 ) позволяет изобрести угрозу и оправдать любые возможные военные преступления. Эту точку зрения поддерживают и постоянные параллели между 11 сентября и Перл-Харбором, и общие места неоконсервативных и проамериканских публицистов о том, что мир находится в наиболее опасном положении с момента завершения Холодной войны. Если исламизм можно сравнить с нацизмом, необходимо открыть против него фронт и развернуть имеющиеся вооруженные силы, чтобы предотвратить грядущий конфликт. Если исламизм – наибольшая угроза с конца Холодной войны, это служит оправданием для военного бюджета, сравнимого с периодом Холодной войны. 
 
Кроме того, возможность поставить на одну доску исламизм, нацизм и коммунизм позволяет представлять вооруженные мусульманские движения единой силой, объединенной поиском общей цели. На самом деле, нет ничего, что позволяло бы утверждать, что движения, квалифицируемые как исламистские, сотрудничают между собой, но, поскольку все мусульманские движения «тоталитарные» или «фашистские», медиа-эксперты навешивают на них ярлык исламизма. Это дает возможность в пятую годовщину 11 сентября еще раз приписать атрибуты Аль-Каиды «исламистскому» насилию в Ираке, «исламистам» из Хизбаллы, «исламистской» иранской атомной бомбе, и, в конечном счете, «исламистскому заговору» против «цивилизации». 
 
Затем, представление конфликта как новой конфронтации между демократическим миром и тоталитарной угрозой нового типа дает возможность оправдания «естественного» альянса западного блока, представленного демократическим миром. Манипуляция неоправданными историческими параллелями делает США «естественным» дирижером «свободного мира», которому необходимо организовать легитимную систему обороны. Этот дискурс уходит корнями в представление США как главного победителя Второй мировой войны (и минимизацию роли СССР в этом конфликте) и Холодной войны. 
 
Наконец, ассимиляция исламизма в тоталитаризм преследует своей целью ослабление оппозиционных догме «войны против терроризма» взглядов. Если исламизм – это тоталитаризм, то те, кто отказываются бороться с ним или рассматривать его как главную угрозу нашей эпохи, являются пособниками тоталитаризма и, таким образом, врагами демократии, возможными военными преступниками. С этой точки зрения, проводя параллели со сталинизмом, Каролина Фурэ называет левых, отказывающихся принимать упрощенные связи между исламом и терроризмом, «полезными идиотами» и «попутчиками» исламизма 32 . Со своей стороны, 29 августа 2006 г. Дональд Рамсфельд сравнил противников его политики со сторонниками примирения с нацизмом перед Второй мировой войной 33 . Каролина Фурэ и Дональд Рамсфельд – не единственные, кто проводит подобные параллели. 
 
Значит ли это, что нужно отказаться от использования термина «тоталитаризм»? Что любое использование этого термина служит проамериканской пропаганде? Конечно, нет. Но, разумеется, что, как и в случае с другими концепциями, и, с гораздо большим вниманием, чем в большинстве случаев, к понятию тоталитаризма нужно подходить осторожно. Важно осознавать его пределы и не позволять превращать его в политическое оружие для стигматизации противников или оправдания колониальной политики.