Тема мудрого безумия в "Дон-Кихоте"

Ивановский  Государственный Университет 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Реферат

«Тема мудрого безумия в «Дон-Кихоте»  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Выполнила:

студентка 1 курса 2 группы ОДО

филологического факультета

Коновалова  Юлия 
 
 
 
 
 
 
 

Байрон: "Из всех повестей это самая печальная  и тем более печальная, что  заставляет нас смеяться".

Гейне: "Малый-то недалек! - говорил я. Но странное дело, на всех путях моей жизни меня преследовали тени худощавого рыцаря и его жирного  оруженосца, в особенности когда  я достигал рокового перепутья".

Белинский: "Каждый человек есть немножко Дон Кихот..."

Горький: "Изумительно  обработанные в образе и слове  сгустки мысли, чувства, крови и  горьких жгучих слез мира сего". 

СЕРВАНТЕС Сааведра (Cervantes Saavedra) Мигель де (29 сентября 1547, 
Алькала де Энарес — 22 апреля 1616, Мадрид), испанский писатель, классик мировой литературы, выдающийся мастер позднего Возрождения, создатель «Дон 
Кихота», к которому восходит одна из основных линий развития новоевропейского романа — «роман сознания» или «метароман». 

Сервантес, писавший «Дон Кихота» в эпоху католической Контрреформации, в годы полного  запрета «эразмизма», зашифровывает  идеал всеединства в образах, восходящих к рыцарским романам  высокого Средневековья (отсюда — метафорическое отождествление на страницах «Дон Кихота»  «мистического тела 
Христова» и «тела» странствующего рыцарства). Одновременно христианско- гуманистическая утопия переводится творцом «Дон Кихота» на язык карнавально- площадных действ и праздничных ритуалов, относящихся к разным временам года: Дон Кихот и его оруженосец Санчо Панса выступают как воплощения Поста и Масленицы, а их первые два выезда спроецированы на цикл летних празднеств, включая День Тела Христова (праздник, посвященный таинству причастия и имеющий ярко выраженную площадную сторону) и праздник «первого снопа» (Дон Кихота молотят «как сноп», Санчо характеризует обрушивающиеся на них побои как «сбор урожая странствующего рыцарства», а своего рода эмблематической заставкой книги является битва героя с ветряными мельницами). В контексте жатвенного ритуала избиения, сопровождающие героев романа на их пути, получают сакральное оправдание. Смех, звучащий на страницах романа, — это не злой, издевательский хохот толпы, а праздничный ритуальный смех, развенчивающий и утверждающий одновременно.

Сервантес,использовав  опыт площадного театра, создал образ  оруженосца 
Дон Кихота Санчо Пансы. Непосредственное же влияние на возникновение сервантесовского замысла оказала анонимная «Интермедия о романсах» (1590- 
91?), герой которой Бартоло, помешавшийся на их чтении, отправляется совершать героические подвиги. Разворачивая бурлескную, комическую 
«одноходовую» ситуацию интермедии в прозаическое повествование, ведущееся от лица автора-ирониста, Сервантес обнаруживает преимущества остраненно- косвенного иносказательно-иронического изображения приключений героя, пародирующего своим обликом, языком и действиями облик, деяния и язык героев рыцарской эпики. Преследуя цель осмеять и тем самым дискредитировать в глазах читателя рыцарские романы, о чем прямо заявлено в Прологе к первой части, автор «Дон Кихота» создает не литературную пародию как таковую 
(самое слово «пародия» он нигде не использует), а радикально новый тип повествования. Трансформируя мотив карнавальной «свихнутости» героя в его сакральное безумие, восходящее к посланиям апостола Павла, писавшего о единоверцах как о безумных «Христа ради», Сервантес представляет 
«рассудительное сумасшествие» Дон Кихота как особое состояние сознания человека, находящегося в положении читателя созидаемого им в процессе чтения текста. Это открывает писателю-романисту путь к изображению самой структуры сознания героя.

В ряду ключевых эпизодов второй части (встреча Дон Кихота со странствующими актерами, с рыцарем  Зеленого Плаща, спуск Дон Кихота в пещеру Монтесиноса, кукольное  представление в балаганчике  Маэсе Педро, полет Дон Кихота и Санчо на Клавиленьо и др.) особое место занимает рассказ о правлении  Санчо на Острове Баратария. В  нем Санчо демонстрирует всю  глубину своей карнавально-шутовской  «дурацкой мудрости», контрастно дополняющей  «мудрое безумие» Дон Кихота. В финале второй части, в момент смерти Дон Кихота-Алонсо Кихано, образ Санчо приобретает особую символическую значимость: он воплощает бессмертие народа, его неумирающее телесное целое и становится (по точному наблюдению М. де Унамуно) духовным наследником своего господина, живым носителем донкихотовского отношения к миру.

Сервантес представил драматическое положение человека в мире, утратившем средневеково-ренессансную патриархальную цельность и гармонию, единство «слов» и «вещей», «духа» и  «материи», помысла и деяния. Реальность в «перспективистской» композиции «Дон Кихота» оказывается раздробленной  во множестве индивидуальных точек  зрения, в игре «мнений» и «суждений, что открывает простор для  самых разных трактовок сервантесовского романа.

Нелепы и часто  смехотворны "подвиги" Дон Кихота, который хотел видеть и видел  мир таким, каким его изображали рыцарских романы. Постоялый двор представлялся ему замком с четырьмя башнями и блестящими серебряными  шпилями, заурядные потаскухи - знатными обитательницами замка, толедские  купцы - странствующими рыцарями, ветряные мельницы - многорукими великанами и т.п.

При этом Сервантес  имел в виду не только общую схему  рыцарского романа 
(очаровательные принцессы, великаны и карлики, странствующие рыцари и пр.), но и отдельные эпизоды популярных книг. Так, находясь в горах Сьерры- 
Морены, Дон Кихот решил подражать самому Амадису Галльскому, который, по его словам, был "путеводную звездою, ярким светилом, солнцем отважных и влюбленных рыцарей". Однажды, отвергнутый принцессой Орианой, Амадис наложил на себя покаяние и, приняв имя Мрачного Красавца, удалился в горы. 
Дон Кихота никто не отвергал, однако, оказавшись среди скал, он вознамерился повторить поступки Амадиса и, обращаясь к Санчо Пансе, сказал: 
"Сейчас я разорву на себе одежды, разбросаю доспехи, стану биться головой о скалы..." На что добродушный Санчо, не читавший рыцарских романов, заметил ему: "Ради самого Христа, смотрите, ваша милость, поберегите вы свою голову, а то еще нападете на такую скалу и на такой выступ, что с первого же раза вся эта возня с покаянием кончится".

Сердобольное замечание  Санчо, продиктованное здравым смыслом, сразу же выявляет всю крайнюю  надуманность книжной романтики. Опущенные  на обыденную землю традиционные ситуации рыцарского романа перестают  казаться возвышенными и становятся просто смешными. К этому приему "приземления" книжной рыцарской  романтики Сервантес неоднократно прибегает в этом романе. 
Условные, подчас совершенно неправдоподобные образы и похождения как бы 
"переводятся" на язык житейской прозы, и тогда сказочные великаны оказываются ветряными мельницами, войско могущественного волшебника - стадом баранов и т.п. Только в расстроенном воображении Дон Кихота выдуманный мир рыцарского романа сохраняет свою "реальность". Сам же 
Сервантес делает все, чтобы дискредитировать его в глазах читателей.

Впрочем поначалу роман  Сервантеса почти не выходит за пределы  литературной пародии. Постепенно, однако, Дон Кихот перестает быть только комической фигурой. Он обнаруживает такие  свойства, которые позволяют увидеть  его совсем в ином свете. С каким  поистине поэтическим вдохновением рассказывает Дон Кихот изумленному  канонику волшебную историю Рыцаря Озера 
(I, 50). В связи с этим можно, пожалуй, сказать, что у его безумия была поэтическая основа, да и само безумие являлось своего рода вызовом миру, лишенному яркости и вдохновения. Конечно, Дульсинея Тобосская существовала только в воображении ламанчского фантазера, но ведь придумать Дульсинею мог лишь тот, кто поэтизировал женщину, благоговел перед ней, для кого любимая, будь она даже простой крестьянской девушкой, превращалась в блистательную принцессу. Вспомним также, что Дон Кихот любил слушать песни и стихотворения, знал уйму старинных народных романсов и сам при случае сочинял стихи.

Но Дон Кихот  не только поэт, он, при всем своем  безумии, еще и благородный мыслитель, человек большого ума. По замечанию  священника, 
"добрый этот идальго говорит глупости, только если речь заходит о пункте его помешательства, но, когда с ним заговорят о чем-нибудь другом, он рассуждает в высшей степени здраво и высказывает ум во всех отношениях светлый и ясный..." (I, 30). Недаром так поразила всех речь Дон Кихота о военном поприще и учености. Отдавая предпочтение военной профессии, Дон 
Кихот говорит вместе с тем о тяготах, об опасностях, поджидающих солдата, о бедности, сопутствующей ему. Но он и сам не ищет безмятежного покоя и в других превыше всего ценит самоотверженное служение общему благу. А ведь цель военного искусства, по его словам, - "мир", а мир есть "наивысшее из всех земных благ" (I, 37).

А вдохновенная речь о золотом веке, с которой Дон  Кихот обращается к мирным козопасам? "Блаженны, - сказал он, - времена и  блажен тот век, который древние  называли золотым, - не потому, чтобы  золото, в наш железный век представляющее такую огромную ценность, в ту счастливую пору доставалось даром, а потому, что жившие тогда люди не знали  двух слов: твое и мое. Тогда всюду  царили дружба, мир и согласие". Но с течением времени 
"мир все более и более полнился злом", пока, наконец, не наступило "наше подлое время, которое по справедливости может быть названо железным веком" 
(I, 11).

О золотом веке, воспетом еще поэтами классической древности, любили вспоминать гуманисты эпохи  Возрождения. Красивая легенда укрепляла  их веру в "изначальные" достоинства  человека, рожденного для счастья  и свободы. И 
Дон Кихот наряду с гуманистами хочет, чтобы люди вновь обрели свой естественный удел. Оказывается, именно ради этого он и решил возложить на себя бремя странствующего рыцарства (I, 20). Для него странствующий рыцарь 
- самоотверженный борец за справедливость, обязанный "защищать обиженных и утесняемых власть имущими" (I, 22). В железном веке истинный гуманизм должен облечься в латы и вооружиться острым рыцарским мечом.

Смешной чудак ничего не искал для одного себя. Конечно, он считал себя вполне достойным трапезундской  короны. Но ведь не ради нее он покинул  свой домашний очаг и отправился навстречу  опасностям. Чем ближе мы знакомимся с ним, тем яснее видим его  душевное благородство. Дон Кихот  настоящий подвижник. Он служит Дульсинее  Тобосской, но, пожалуй, с еще большим  рвением служит он справедливости, на которую ополчился железный век. Все свои силы готов он отдать людям, нуждающимся, как он полагает, в его  бескорыстной помощи. Трудно в литературе эпохи Возрождения указать другого  героя, который бы с таким же энтузиазмом  сражался за общее благо, хотя усилия его и оказывались тщетными.

По мере развития романа фигура Дон Кихота приобретает  все более патетический характер. Его безумие все чаще оборачивается  мудростью. 
Особенно это бросается в глаза во второй части романа, увидевший свет вскоре после того, как некий Авельянеда издал 1614 г. подложную вторую часть "Дон Кихота", в которой изобразил ламанчского рыцаря полоумным дуралеем, а его оруженосца - тупым обжорой. У Сервантеса во второй части романа Дон Кихот поражает собеседников благородством своих суждений и порывов. Это дало основания положительному дон Дьего назвать его безумие 
"благородным" (II, 18), а Сервантесу в обращении к читателю даже прямо говорит о "разумных его безумствах" (II, Пролог).

У Дон Кихота все  отчетливее проступали гуманистические  черты. Подчас он рассуждает так, как  имели обыкновение рассуждать гуманисты  эпохи 
Возрождения. Только человек очень умный и образованный мог, например, столь проникновенно судить о поэзии (II, 16), храбрости (II, 17), любви, красоте, неблагодарности (II, 58) и многих других вещах. "Черт его подери, этого странствующего рыцаря, - воскликнул однажды пораженный Санчо Панса, - чего он только не знает! Я сначала думал, что он смыслит только в делах рыцарства, но не тут то было: все его касается, и всюду он сует свой нос" 
(II, 22).

Когда в беседе с  герцогом Дон Кихот смело заявлял, что "кровь облагораживают добродетели" и что "большего уважения заслуживает  худородный праведник, нежели знатный  грешник" (II, 32), он, по сути дела, высказал мысль, которая со времен Данте и  Петрарки принадлежала к числу кардинальных истин ренессансного гуманизма. И разве, с негодованием отмечая, что "в наше время леность торжествует  над рвением, праздность над трудолюбием, порок над добродетелью, наглость над храбростью" (II, 1), он не создавал картину, нарисованную Шекспиром в  знаменитом 66-м сонете? 
Только в отличие от лирического героя шекспировского сонета Дон Кихот не помышлял о смерти. Он рвался навстречу опасности, он надеялся силой своего рыцарского меча очистить землю от порока, ибо трогательно верил в могущество добродетели, которая со временем "выйдет с честью из всех испытаний и воссияет на земле подобно солнцу в небе" (I, 47). Утверждая, что благородная "наука странствующего рыцарства" включает в себя "все или почти все науки на свете, Дон Кихот прокламировал образ "универсального человека", прославленного не одним поколением европейских гуманистов. Разве его совершенный рыцарь не родной брат "homo universale" европейского 
Возрождения? Ведь он должен быть и законоведом, и богословом, и врачом, и ботаником, и астрологом, и математиком. К тому же ему надлежит "быть чистым в помыслах, благопристойным в речах, великодушным в поступках, смелым в подвигах, выносливым в трудах, сострадательным к обездоленным и, наконец, быть поборником истины, хотя бы это стоило ему жизни" (II, 18).