Роман Е.Замятина «Мы»: идейно-образная концепция; композиция, жанр

   Искусство заменено Музыкальным Заводом, марши  которого придают нумерам бодрость и соединяют в единое счастливое монолитное «Мы». Эстетический экстаз у жителей Единого Государства вызывают лишь такие произведения, как жуткие, красные «Цветы Судебных приговоров», бессмертная трагедия «Опоздавший на работу» и настольная книга «Стансов о половой гигиене». Монолитно сплоченными рядами по четыре «нумера» маршируют на лекции, на работу, в аудиториумы, на прогулку:

   Действие  известных в мировой литературе утопий происходит, как правило, на острове либо в идеальном городе. Замятин выбирает город, что символично в контексте технической цивилизации  ХХ века, когда сложилась антиномия  город—деревня. В античную эпоху город еще не противостоял деревне, в новое же время город означает отрыв от природы, земли, отрыв от человеческой сути. В лекции «Современная русская литература» Е. Замятин одной из черт неореализма называл антиурбанизм, обращенность «в глушь, в провинцию, в деревню, на окраины», потому что «жизнь больших городов похожа на жизнь фабрик: она обезличивает, делает людей какими-то одинаковыми, машинными».

   Поэтика романа, в том числе и особенности  психологизма, обусловлена его жанровой спецификой. Нередко роман кажется «тяжелым», так, А.К. Воронский писал о «Мы»: «очень растянут роман и тяжело читается». А.И. Солженицын оценивает роман как «блестящую, сверкающую талантом вещь; среди фантастической литературы редкость тем, что люди – живые и судьба их очень волнует».

   Поступки  героев в этом романе жестко регламентированы, расчислены. Однако форма, структура  романа глубоко органична авторскому замыслу, механистичному, роботизированному  миру романа. Не забудем, что главный  герой романа — математик, строитель «Интеграла». Он привык к языку формул, точных понятий. Например, о своей знакомой О-90, о ее милой болтовне он записывает:

   Роман написан в форме дневниковых  записей-конспектов (их число — 40). Д-503 движим целью прославить достижения идеально устроенного общества. Роман написан от первого лица единственного числа — «Я» Д-503, но его «Я» полностью растворено в общем «Мы», и вначале «душевный» мир главного героя романа — это «типовой» мир жителя ЕГ. Повествование от первого лица единственного числа (для которого характерна рефлексия, самонаблюдение, анализ собственных переживаний), в принципе, интимизирует повествование, позволяет полнее раскрыть образ изнутри. Но такой характер повествования обедняет другие образы, которые существуют только в восприятии, в оценках повествователя, и иная точка зрения не предусмотрена. Мир Единого Государства показан изнутри — в восприятии героя, авторского голоса в тексте нет, и это очень важно и оправдано: «автор антиутопии (и романа неклассического типа, создателем которого и мыслил себя Замятин) не может уподобиться творцу высмеиваемого им, Замятиным, жанра утопии, чье слово — носитель последней истины, завершенного, конечного знания»8. Изображение утопического мира в мировой литературе не было новым, но взгляд на утопическое общество изнутри, с точки зрения одного из его жителей — принадлежит к числу новаторских приемов Е. Замятина.

   Одна  из особенностей замятинского романа –импрессионистичность, штриховой, пунктирный характер изображаемого, в результате чего воссоздается целостная объемная картина. Замятин почти никогда не дает развернутых описаний чувства, переживания героя, а дает отдельные штрихи, по которым читатель воссоздает переживание, чувство в целом. Целостная картина создается уже в воображении читателя, Замятин доверяет читателю и предоставляет ему право сотворчества. Как следствие, повествование приобретает необычный, субъективный оттенок в зависимости от характера выхваченного из общей картины эпизода или детали.

   Импрессионистичны названия глав-конспектов романа (их 40). Названия трехчастны (за исключением 11, 27, 33, 38, 39), причем каждая из трех частей названия вначале предстает как отдельное впечатление, штрих, не связанный с единым целом. Но вместе они, будучи развернутыми в хо де повествования, создают единое целое. Например, конспект записи 9-й выглядит следующим образом:»Литургия. Ямбы и хорей. Чугунная рука». Вначале мы воспринимаем эти слова как разнородные, далекие друг от друга, они распадаются в нашем восприятии на отдельные самостоятельные элементы, нас привлекает необычность, загадочность названия, мы заинтригованы и хотели бы узнать, что все это значит. 

   В импрессионистической манере передает автор ощущения героя  в тот момент, когда тот вышел  за пределы Единого Государства, за Зеленую Стену, и многообразие мира предстало перед ним в многочисленных отдельных деталях, поскольку целостную картину он уже был не в состоянии воспринимать:

   Потом — только застрявшие, разрозненные осколки. Медленно, низко — птица. Я вижу: она — живая, как я, она, как человек, поворачивает голову вправо, влево, и в меня ввинчиваются черные, круглые глаза…

   Еще одна особенность замятинского психологизма, наряду с импрессионистичностью, —  повышенная экспрессия, экспрессионистичность. Предельная эмоциональная напряженность — это отличительная, одна из самых характерных черт замятинской манеры письма. И в этом сказывается влияние экспрессионизма 1910–1920-х годов. Экспрессионизму как литературному явлению свойственно «тяготение к абстрактности, обостренной эмоциональности и фантастическому гротеску», «заостренное выражение важной для автора идеи, достигаемое путем любых преувеличений и условностей»1.

   Экспрессионизм  с его преувеличенностью, заостренностью и условностью образов как  нельзя лучше подходит для замятинского романа-опровержения, романа-предупреждения. Автору важно обнажить, заострить мысль, довести ее до абсурда и тем самым скомпрометировать. На это качество экспрессионизма уже обратили внимание литературоведы: «Экспрессионистическая эстетика в силу своей вы разительности, заостренности на определенной проблеме, фантастичности и гротескности по самой природе своей полемична. Художники, ей принадлежащие и ощущающие себя ее проводниками, часто берут роль еретиков, критиков настоящего, оказываются в оппозиции к господствующим идеологическим концепциям».

   Экспрессионистичных описаний в романе немало, они приводятся тогда, когда Д-503 захлестывают незнакомые ему прежде чувства — любви, дикой  ревности. Вот как вы глядит описание любовного жара, в котором находится  Д-503 после встречи с I-330:»Не записывал несколько дней. Не знаю, сколько: все дни — один. Все дни — одного цвета — желтого, как иссушенный, накаленный песок, и ни клочка тени, ни капли воды, и по желтому песку без конца. Я не могу без нее».

   Живопись  словом, цветопись играют в произведениях Е. Замятина очень важную роль: цвет участвует в создании характера, содержит эмоционально-концептуальную характеристику окружающего мира, с его помощью более зримым и наглядным предстает основной конфликт произведения.

   Стеклянная Стена, отделяющая «идеальный» мир от неорганизованного, — зеленая, потому что за ней — природный, зеленый мир. Но для Д-503 зеленый мир — это цвет хаоса, зеленого пожара. Тем более, что в христианской традиции зеленый цвет — это цвет глаз дьявола, зеленого змия (как у Воланда и Маргариты, преображенной кремом Азазелло, в «Мастере и Маргарите» М. Булгакова). Зеленая Стена — это своеобразный соблазн, искушение, запретный плод.

   У читателя вначале создается впечатление, что мир Единого Государства  — это мир однообразный, безликий, лишенный эмоций, непраздничный, унылый, — серый. Но ведь в этом мире есть свои радости, праздники (исключительно Государственные), и они предполагают свое цветовое выражение и оформление, а серый цвет — безусловно негативный, неположительный. Мир Единого Государства — это мир унифицированный, но не серый, а серо-голубой, нередко — синий: »голубоватое солнце»; «серо-голубые юнифы»; «голубая игла аккумуляторной башни»; «неведомый аэро уносит меня в синюю высь моих любимых абстракций»; «Но зато небо! Синее, неиспорченное ни единым облаком». Синий цвет вносит в мир духовность, философ скую глубину, в христианской традиции (см. древнерусские иконы, где синий цвет является одним из главных) синий цвет ассоциируется с божественной истиной, воспринимается как символ непостижимой тайны.

   Цветовое  восприятие мира, в свою очередь, субъективно  и зависит от эмоционально-психологического состояния главного героя романа Д-503, поскольку мы видим все события  его глазами. Например, после встречи  с I-330, когда герой переполнен счастьем встречи, он видит серо-стальной мир Единого Государства в буквальном смысле в розовом свете: »Домой я вернулся, когда солнце уже садилось. Вечерний розовый пепел — на стекле стен, на золоте шпица аккумуляторной башни, на голосах и улыбках встречных нумеров». Напомню, что незадолго до этого события все встречные нумера казались ему однообразными («круглые, гладкие шары голов»). «Улыбки встречных нумеров» — это, конечно, лишь отраженное счастливое состояние самого Д-503.

   На  господствующем серо-голубом фоне антиутопического мира особенно экспрессивен раздражающий желтый цвет, который появляется тогда, когда Д-503 выведен из состояния психологического безразличия. Желтый цвет — цвет «кричащий», цвет перемен, цвет воли, дикости, предельной остроты чувств. Желтый цвет — вариант золотого цвета, золотого запаса личности. Он присутствует в глазах I-330 («Не было розового талона, не было счета, не было Единого Государства, не было меня. Были только нежно-острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза — и через них я медленно входил внутрь, все глубже»), в глазах зверя за Зеленой Стеной («Сквозь стекло на меня — туманно, тускло — тупая морда какого-то зверя, желтые глаза, упорно повторяющие одну и ту же непонятную мне мысль. Мы долго смотрели друг другу в глаза — в эти шахты из поверхностного мира в другой, заповерхностный. И во мне копошится: «А вдруг он, желтоглазый — в своей нелепой, грязной куче листьев, в своей невычисленной жизни — счастливее нас?»«).

   Психологизм Замятина — это психологизм не рассказа о чувствах, а психологизм «показа» чувств, как бы опред-мечивания чувств, различных психологических состояний. И, например, свое психологическое состояние от встречи с I-330 — нумером противоположного пола — герой романа Д-503 зримо и выразительно передает следующим образом: »Я был сейчас такой мембраной. Вот теперь щелкнула кнопка у ворота — на груди — еще ниже... Мембрана вся еще дрожала. Молот бил там — внутри у меня — в накаленные докрасна прутья. Я отчетливо слышал каждый удар и <…> и вдруг она это тоже слышит?»

   Во  время же предыдущей встречи —  с О-90 (встречи по розовому талону) — Д-503 испытывает психологически безразличное состояние: »Шторы не были спущены. Мы решали задачи из старинного задачника: это очень успокаивает и очищает мысли».

   Замятин — автор очень живописный, стремящийся  к зримости, наглядности, и даже такое  абстрактное понятие, как душа, которую  с прискорбием, неожиданно обнаруживает у себя герой («это… очень опасно»), как бы материализуется, обретает «тело»: душа, объясняют в Медицинском Бюро больному душой Д-503, — это зеркальная холодная «плоскость», которая »стала объемом, телом, миром, и это внутри зеркала — внутри вас — солнце, и вихрь от винта аэро, и ваши дрожащие губы, и еще чьи-то. И понимаете: холодное зеркало отражает, отбрасывает; а это — впитывает, и от всего след — навеки. Однажды еле заметная морщинка у кого-то на лице — и она уже навсегда в вас…».

   Повышенное  внимание автора романа к живописной, выписанной зрелищной и яркой  детали (вообще свойственное мужским нумерам) находит в романе и психологическое объяснение: мир в восприятии математика Д-503 — это мир ясный, логичный, расчерченный, упорядоченный. В нем нет места неточности, непоследовательности, неясности (кстати, самое частотное слово в его речи — «ясно»). И потому, как утверждает Д-503, он помнит те или иные яркие эпизоды «вырезанно», рельефно четко.

   Е. Замятин  хорошо знал Запад, и его не случайно называли «англичанином». В романе не мог не отразиться не только отечественный опыт автора, но и зарубежный, то общее, что у них было. Время показало, что роман, к сожалению, не «пройден». Он должен быть прочитан в широком контексте развития современной мировой цивилизации.

   Возвратясь  после революции из капиталистической  Англии в социалистическую Россию, Замятин с тревогой обнаруживает, что повесть о «них» – это повесть и о «нас» тоже, и еще в большей степени.

   Причем  роман становится все более актуальным в нашу компьютеризированную, роботизированную эпоху, когда «средний» человек становится придатком к машине, способен только нажимать кнопки, переставая быть творцом, мыслителем. Ныне продолжает развиваться та тревожная тенденция, о которой еще в 1931 году говорил русский философ Н. Бердяев, выступая на съезде лидеров Мировой Христианской Федерации с докладом «Духовное состояние современного мира»: «Мы вступаем в эпоху цивилизации, которая отказывается от ценности человека», «дальнейшее существование человека делается проблематичным».

   Именно  на эту сторону своего романа обращал  внимание и сам Е. Замятин: «Близорукие рецензенты увидели в этой вещи не больше, чем политический памфлет. Это, конечно, неверно: этот роман – сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства – все равно какого. Американцы, несколько лет тому назад много писавшие о нью-йоркском издании моего романа, небезосновательно увидели в нем критику фордизма».