Подвиг их бессмертен, имя их вечно

Подвиг  их бессмертен, имя  их вечно… 
 

Весь  под ногами шар  земной,

Живу. Дышу. Пою.

Но  в памяти всегда со мной

Погибшие  в бою. 

С. Щипачёв  

   Более чем полвека назад отгремели  последние залпы второй мировой  войны. Возвратились домой миллионы мужчин, изведавших все тяготы, которые когда-либо доставались на долю человека. И много миллионов военных и штатских не вернулись. Они остались на бесчисленных полях сражений, в пепле концлагерных кремационных печей, на суше и на дне нескольких морей. Везде. Сегодня говорят, что не осталось больше тайн, и мы знаем всё о мировой войне.

   Если  мы знаем всё о войне, то откуда щемящая тоска, которую чувствуешь, когда звучит гимн Великой Отечественной  – «Вставай, страна огромная»? Откуда боль, от которой никуда не деться, когда  из под вороха ярких современных фотографий выглянет пожелтевший уголок военной фотокарточки, где обнявшись стоят погибшие тогда и умершие совсем недавно? И где граница, которая разделяет наш многообразный и динамичный мир и мир, оставшийся за кадром кинохроники тех правдивых и жестоких лет? Нет, последнее слово о той войне ещё не сказано.

   Достоин восхищения подвиг советского народа  в Великой Отечественной войне. Непосильное бремя тягот и  страданий вынесли на своих плечах солдаты и офицеры, рабочие и  колхозники, деятели науки и культуры, дети и взрослые. Много написано о воинском подвиге и гораздо меньше – о подвиге тех, кто трудился в тылу. А ведь это – действительно большая тема. «Всё для фронта, всё для победы», − этот лозунг вдохновлял тружеников тыла, давал им новые силы. И из заводских цехов выходили новые танки, самолёты, артиллерийские орудия, снаряды, патроны, военное снаряжение для сражающейся Советской Армии. Трудно поверить, что вся эта сложная техника создавалась руками женщин и детей, ведь мужчины были на фронте.

   Тысячи  людей прошли сквозь горнило войны, испытали ужасные мучения, но они  выстояли и победили. Победили в  самой тяжёлой из всех войн, перенесённых до сих пор человечеством. И живы ещё те люди, которые в тяжелейших боях защищали Родину. Война в их памяти всплывает самым страшным и горестным воспоминанием. Но она же напоминает им о стойкости, мужестве, несломленности духа, дружбе и верности.

   Василий Мельников − один из приятелей  моего дедушки рассказал свою «историю длиною в жизнь». Он часто смотрит передачу «Жди меня». Смотрит и завидует. Потому что тот, кто уже больше шестидесяти лет снится ему по ночам, и с кем он действительно хотел бы встретиться, никогда не постучит в дверь его дома. Всего несколько месяцев Василий Степанович был знаком с полковым разведчиком Скопиным, даже имени его не знал (Скопа да Скопа), а вот поди ж ты, сдружились навечно. На войне ведь дружба не месяцами и годами проверяется, а совместно пролитыми потом и кровью… 

   «Ну, здравствуй, Скопа! Прости, что поздно, но вот решил рассказать тебе о своём житье-бытье. И после войны, да и до неё, проклятой, и во время. Хоть и сдружились мы с тобой крепко, а вот поговорить по душам так и не довелось…

   В нашу деревню Старые Россохи Кормянского  района немцы пришли в конце июля 1941 года. Не думали мы, что так быстро они до нас доберутся. Я в том году 9 классов окончил. 21 июня сдали мы последний экзамен. Ночь напролёт гуляли, домой вернулся поздним утром. Только спать прилёг, прибежал гонец из сельсовета: «Война!» Не знаю, кто как, а мы не очень испугались. Дядя мой, Паша, в финскую воевал, и в этих делах для сельчан авторитетнее человека не было. Он и объяснил нам, что успехи фрицев временные:

   − Линию Маннергейма  мы тоже долго штурмовали, да ещё зимой, −  убеждал он всех и  себя в том числе. Без толку. А потом подтянулась тяжёлая артиллерия, и разнесли мы эту линию в пух и прах.

   Словом, вот-вот подтянутся наши регулярные части, и начнём мы «громить врага на его территории». Громили, но только четыре года спустя. А пока и дядю Пашу, и  моего отца, и всех мужиков да парней 1923 года рождения призвали в армию. Я на год позже родился, потому и дома остался. А куда деваться: эвакуация может и была, но только в городах, а о нас, колхозниках, никто не думал. Только ждать оставалось. Дождались…

   Как-то утром вышел на улицу, а по ней  три мотоцикла  с треском катят. Немцы! За мотоциклистами в деревню втянулась  механизированная колонна. Остановилась, и давай  солдаты по дворам промышлять. Как тараканы, во все щели полезли. Я смотрю на это, а сам ни жив ни мёртв. И было от чего. Когда наши отступали, кто-то бросил оружие и ушёл. Я подобрал» трёхлинейку», да ещё патронов к ней по полю насобирал. Винтовку в погребе надёжно спрятал, а патроны в кадку с ячменем рассовал. Вижу, немец-возничий взял ведро и направился к погребу, корм для лошадей искать. Я по молодости шустрый был, соображал быстро, и тут не растерялся. Стрелой бросился к нему, ведро из рук выхватил: пан, говорю, давайте я слажу в погреб, чего вам вымазываться. Он головой согласно кивает − ну, мол, услужи. Я вниз и давай из ячменя патроны вылавливать. Не знаю, сколько времени прошло, а только немец «мой» стал терпение терять. Слышу, ругается, прикладом по крыше стучит, вот-вот ко мне спустится. Объясняю, что кадка больно тяжёлая, насилу сдвинул. Короче, набрал я фашистскому коню ячменя, чтоб он подавился…

   Немцы в нашем селе долго  не задержались. Прошли передовые части  и всё. А вот  полицаи, прихвостни их, случалось, наведывались. И не только полицаи. Как-то накануне праздника  святого Николая-Угодника послала меня мать за корытом к соседке. Да наказала нести его ложбинкой, что прямо за нашим домом тянулась. Чтобы, значит, чужие глаза не видели, потому как собиралась она к празднику самогона выгнать. Это нынче самогонщики только милиции боятся, а раньше перед людьми стыдно было. Хоть и гнали, честно говоря, чуть не в каждой хате.

   Тащу  я значит, эту посудину вдруг вижу три  лошади, а рядом  трое мужчин в форме Красной Армии. Я даже оторопел сначала, а потом обрадовался: наши пришли! Оказалось, окруженцы, за линию фронта пробираются. Осень уже на дворе, фронт за Смоленском давно, немцы кругом, а эти в форме и со всеми знаками различия. Один даже с комиссарскими звёздочками на рукавах. Герои, что ни говори. А ещё − настоящие солдаты, до конца верные долгу и присяге!

   Эта встреча, вернее, беседа с комиссаром, многое изменила в моей жизни, на многое открыла  глаза. Пообедав, комиссар поинтересовался, комсомолец ли я? Я поначалу замялся  с ответом, в те годы незнакомому  человеку о таких  вещах небезопасно  было рассказывать. А потом ответил, что вступил в комсомол перед самой войной, а перед приходом немцев свой комсомольский билет спрятал в шулу (расщеплённое бревно с дуплом) в сарае. Узнав об этом, комиссар говорит:

   − Не верь, Василь, немцам, не одолеют они  нас никогда. Это сейчас мы отступаем, но скоро обязательно вернёмся. Не вступай ни в какие их молодёжные формирования, упаси тебя Бог от полиции, не соглашайся ехать на работы в Германию. Помни, мы вернёмся и у каждого спросим, что он сделал для Победы. А она будет нашей, не сомневайся. И хлопцам своим эти слова передай. Только о том, что нас видел, не говори никому, даже лучшим друзьям.

   С тем и ушли окруженцы, и больше я их не видел. А вот ждать  не переставал. Хоть, каюсь, по секрету  рассказал об этом визите своему лучшему школьному другу Севке Гусаревичу. Но он могила!

   В начале 1942 года к  нам впервые заглянули  партизаны. Тогда  как раз начинался  знаменитый рейд Ковпака по немецким тылам. К нам в хату наведался комсомольский активист Свистунов, расспросил, что в округе делается. Видать, понравились ему мои наблюдения, потому что после этого, как только партизаны шли на задание мимо нашей деревни, обязательно сам Свистунов или кто-то от него забегал ко мне за информацией. Так я стал «нелегальным» партизанским разведчиком. Больше года снабжали мы с Севкой партизан разведданными, а летом 1943 года командование приняло решение переправить нас в отряд. Как после узнал, кто-то из соседей написал донос в полицию, что моя семья помогает партизанам. А чтобы не было претензий к родным, всё обставили как «принудительную мобилизацию»: с криками, руганью, слезами и причитаниями матери. Но недолго довелось мне устраивать засады и минировать дороги Чечерск − Корма и Чечерск − Довск. В октябре 1943 года наш отряд имени Чапаева Гомельской партизанской бригады ушёл на соединение с наступающими частями Красной Армии. Так я стал рядовым разведки 556 стрелкового полка 169 стрелковой дивизии. И познакомился с тобой. Именно ты, Скопа, посоветовал командиру группы захвата Кирикову взять меня к себе. Ты учил, что разведка у партизан − это одно, а армейская разведка − совсем другое.

   Хорошо  помню свой первый поиск. От командования поступил приказ −  во что бы то ни стало  захватить «языка». Неделю лежали мы на берегу Сожа у деревни Вороновка в каких-нибудь ста метрах от траншей немецкого боевого охранения. Замечали всё: где находятся пулемётные гнёзда, как и когда производится смена солдат. Даже разговоры их слышали, жаль, что по-ихнему только «хенде хох» и «гитлер капут».

   Как только стало садиться солнце, и немцы из своих окопов ушли на основные позиции меняться, мы по-пластунски направились к ним «в гости». Спрыгнули в траншею, глядим − ящик с гранатами стоит. Во, думаем, фрицы дают, лишний раз напрягаться не захотели! Но нам же лучше. А Криков шёпотом приказ отдаёт: автоматы поставить на одиночную стрельбу. Чтобы, понятно, «языка» ненароком очередью не прошить. И ты, как его заместитель, «ласково» так резюмируешь: не возьмём немца живым − головы всем пооткручиваю. Это ты мог! Но всё равно, кто-кто забыл приказ выполнить, и когда немецкий дозор к траншеям приблизился, такая пальба вокруг началась! Положили всех, один только фельдфебель, раненный тобой в ногу, жив остался. Его и потащили на себе через нейтральную полосу и минное поле. Полтора километра волокли этого бугая. А немцы нам вслед палили по чём зря, двух человек из наших ранили. Одному лёгкое пробили, свистит, бедняга, вдохнуть не может. Так я тогда сообразил: из ватника ваты надёргал и заткнул дырку. Так и сдали по прибытии санитарам, уж не знаю, помогли ли ему мои ватные «клапаны»…

   Потом наши войска успешно  форсировали Сож  и освободили мои  родные Старые Россохи. Смешно вспомнить, каким  гоголем ходил  я по деревне в  своём солдатском обмундировании. Ещё  бы: вчерашний пацан  и вдруг − солдат-освободитель, да ещё разведчик! Ты меня тогда всё подначивал: гляди, мол, Василь, под ноги, а то нос разобьёшь − спишут с разведки.

   А вот под деревней Михалёвка наше наступление  застопорилось. Аж до зимы там «топтались». И вот днём 1 декабря, когда мы отдыхали в блиндаже, приходит к нам начальник штаба и говорит: «Ребята, нужен «язык». Немцы закрепились прочно, сами видите, выбивать их будут штрафники. Но прежде надо узнать, где их огневые точки расположены и, вообще, что собой их линия обороны представляет. Ну, надо так надо…

   Ночью направились мы в  сторону немцев. Погода − не приведи Господи: снег с дождём, тьма кромешная. И хоть шли мы осторожно, всё ж таки в прямом смысле слова свалились прямо на немецкое пулемётное гнездо: никто не ожидал, что их передовые позиции так близко. Помню, в темноте та немецкого пулемётчика, что, укутавшись в шинель, спал у бруствера, с нашим дозорным перепутал. «Как, − шипишь, − на посту стоишь, сволочь! Дам раз в морду − вмиг сон уйдёт». А как увидел, что это немец, враз его в оборот взял. Да так, что тот не только показал, где расположен блиндаж  и рассказал, что там восемь человек от непогоды прячутся, но и согласился пойти туда и сказать своим, что они окружены и сопротивление бесполезно. Хотя я предлагал заткнуть дымоход ржевником − выскочат как миленькие. На худой конец гранату в трубу бросить − в партизанских рейдах мы иногда такое практиковали. Но лейтенант Мартынов послушал тебя, рискнул и правильно сделал: вывел наш немец своих строем и без оружия. Вот это удача! Мечтали хотя бы одного пленного захватить, а тут сразу девять, и без единого выстрела! Такой фарт на фронте редко бывает. И вот у нас начался кураж, а в разведке это последнее дело… И очень опасное.

   Передали  мы пленных сопровождавшей нас группе прикрытия для доставки «по месту требования», а сами решили на немецкой кухне продуктами разжиться. Их-то харчи не чета нашим были. Правда, разведку при этом не прекратили: расположение их траншей, дзотов и миномётных позиций срисовали тютелька в тютельку. И когда уже полдороги до кухни прошли, нам навстречу из темноты вышла рота власовцев. Как оказалось, это оказалось пополнение, и к утру они должны были занять позиции. Мы назад, к немецкому пулемёту. Видят предатели, что нас всего десять человек, кричат: «Сдавайся, каммуняки, мать вашу!» Ах, так! Ну и врезали мы по ним из трофейного MG так, что им ничего другого не оставалось, как залечь. Страшный то был бой: сначала лейтенант Мартынов, наш начальник разведки, погиб, потом ещё двоих убили. Но мы, хоть и окружённые, держались, о сдаче в плен и мыслей ни у кого не было. Ты косил врагов из пулемёта, я у тебя − вторым номером, ленты подавал да из автомата отстреливался. А потом увидел ту проклятую гранату, что прямо у наших ног упала. И твой прощальный взгляд перед тем, как упал на неё своим телом, забыть до сих пор не могу. Будто сказать хотел: живи Василёк, живи долго. Да не успел…

   И я выжил, хоть и  разворотило мне  взрывом ногу. И  ещё полчаса держался, пока наши штрафники  не подошли да не всыпали власовцам  по первое число. Под горячую руку чуть и меня не порешили, хорошо, успел крикнуть: «Свои! Разведка!». Штрафник, что уже штык надо мной занёс, остановился и говорит: «Ранен? Давай автомат, а винтовку мою в тылу сдашь. Санитары сейчас будут». Я ему не только автомат, но и каску свою, и флягу, и нож отдал: в госпитале они мне ни к чему, а парню ещё воевать «до первой крови». А может, до последней…

   До  марта 1944 года пролежал я в госпитале  торфзавода «Большевик»  под Гомелем. Там  же вручили медаль «За отвагу», за тот бой под Михайловкой, из которого ты не вернулся. Вылечившись, попал служить в 238 стрелковый полк 186 стрелковой дивизии. Тоже разведчиком, но уже артиллерийским: готовил данные для стрельбы, корректировал огонь нашей артиллерии. Освобождал Слоним, другие белорусские города и посёлки. В составе 2-го Белорусского фронта форсировал Одер в районе Штецина и войну закончил под Ростоком, когда наши войска вышли на побережье Балтийского моря. Был награждён ещё одной медалью «За отвагу» и орденом Красной Звезды. Орден получил за то, что в ноябре 1944 года во время боёв на Нарвском плацдарме занял место наводчика, которому оторвало руку. Живой силы фашистов картечью положил немало, да ещё подбил два бронетранспортёра. В том бою осколком одну медаль срезало начисто. Вначале переживал, найти пытался, даже дубликат думал просить − удостоверение-то есть. А сейчас, вручил тебе, рядовой Скопин, вместо той награды, которую ты заслужил, но так и не получил. С тем и живу…»