Автор: Пользователь скрыл имя, 19 Марта 2012 в 21:32, доклад
От пушкинской поры здесь сохранились лишь горы, «вечные твердыни», да несколько старинных зданий. Но существует след, не подвластный ни времени, ни людскому забвению, - строки пушкинских творений, вдохновленных Кавказом и его воспевающих. Поистине священный след. И оттого А. С. Пушкин – самое драгоценное, что есть у России и ее «жемчужины» – Кавказа.
От пушкинской поры здесь сохранились лишь горы, «вечные твердыни», да несколько старинных зданий. Но существует след, не подвластный ни времени, ни людскому забвению, - строки пушкинских творений, вдохновленных Кавказом и его воспевающих. Поистине священный след. И оттого А. С. Пушкин – самое драгоценное, что есть у России и ее «жемчужины» – Кавказа.
«Я видел Азии бесплодные пределы…»
Первое художественное воплощение кавказских впечатлений Пушкина – эпилог поэмы «Руслан и Людмила». Беловой автограф его имеет помету: «Эпилог поэмы Руслан. Кавказ, 26 июля 1820». Этот день (по новому стилю – 7 августа) и следует, видимо считать датой открытия кавказской темы в творчестве Пушкина. Вот грандиозная картина Большого Кавказа, открывшаяся взору поэта со склонов Машука и Бештау:
Забытый светом и молвою,
Далече от брегов Невы,
Теперь я вижу пред собою
Кавказа гордые главы.
Над их вершинами крутыми,
На скате каменных стремнин,
Питаюсь чувствами немыми
И чудной прелестью картин
Природы дикой и угрюмой…
В письме к брату Льву от 24 сентября 1820 года Пушкин прямо называет географические ориентиры: «Жалею, мой друг, что ты со мною вместе не видел великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и недвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бештау, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной».
Несмотря на летний зной, поэт проявил себя неутомимым ходоком. Позднее, в письме к Н. И. Гнедичу от 24 марта 1821 года, он пишет: «С вершин заоблачного бесснежного Бештау видел я только в отдалении ледяные главы Казбека и Эльбруса».
На Бештау Пушкин поднялся, вероятно, в один из июньских дней, когда с семьей Раевских совершил поездку «на железный горячий ключ, в Бештовой горе находящийся», как сообщает о том генерал Н. Н. Раевский в письме к дочери Екатерине. «При первом хорошем дне положено ехать на верх шпица Бештового, с которого верст на сто открывается на все стороны». А в конце июня генерал упоминает об уже состоявшемся восхождении: «ездили мы на Бештовую высокую гору…». Это путешествие заставило Пушкина вновь пережить минуты вдохновения. В эпилоге «Руслана и Людмилы» сквозит предчувствие нового замысла – поэмы «Кавказский пленник», действие которой, как вскоре определится, будет происходить в районе Пятигорья.
В это же время Пушкин создает стихотворение «Я видел Азии бесплодные пределы…». Здесь Пушкин впервые вводит в стихотворный текст реальный гидроним Пятигорья – название реки Подкумок:
Подкумка знойный брег, пустынные вершины…
Выразительна характеристика зарождающегося курорта:
Ужасный край чудес!.. там жаркие ручьи
Кипят в утесах раскаленных,
Благословенные струи!
Надежда верная болезнью изнуренных.
Мой взор встречал близ дивных берегов
Увядших юношей, отступников пиров,
На муки тайные Кипридой осужденных,
И юных ратников на ранних костылях,
И хилых стариков в печальных сединах.
Стихотворение не было опубликовано при жизни Пушкина, но этот первый краткий очерк «водяного общества» поэт, как увидим, еще повторит (причем иногда дословно), приведя на берега Подкумка своего главного героя – Евгения Онегина. Упоминая «благословенные струи», Пушкин знал, о чем писал, так как на себе испытал их целительный эффект. «…Воды мне были очень нужны, - сообщает он брату, - и чрезвычайно помогли, особенно серные горячие. Впрочем, купался в теплых кисло-серных, в железных и в кислых холодных».
В Посвящении к «Кавказскому пленнику» (первоначальное название «Кавказ»), обращенном к Н. Н. Раевскому-младшему, Пушкин вполне определенно говорит о том, что местом, где возник замысел поэмы, был
…Кавказ,
Где пасмурный Бешту, пустынник величавый,
Аулов и полей властитель пятиглавый,
Был новый для меня Парнас.
В этих строках и невольное пророчество: под сенью Бештау творили потом и Лермонтов, и Лев Толстой, создавшие, вослед Пушкину, свои произведения с тем же названием. Но он первым начал горькую тему трудных отношений русских с горцами, открыв для нее сюжетную ситуацию, ставшую классической в русской литературе.
В «Примечаниях» поэт объяснил значение слов, незнакомых русскому читателю (аул, уздень, шашка, сакля, байрам, чихирь), и выписал строки Державина и Жуковского, посвященные Кавказу. Перефразируя слова Белинского о «Евгении Онегине», можно сказать, что пушкинская поэма явилась для своего времени маленькой энциклопедией русской жизни. Тот же Белинский, например, заново открыл для себя «Кавказского пленника» именно в Пятигорске. Летом 1837 года он писал отсюда К. С. Аксакову: «Часто читаю Пушкина, которого имею при себе всего, до последней строчки. «Кавказский пленник» его здесь, на Кавказе, получает новое значение. Я часто повторяю эти дивные стихи…»
Для Пушкина «Пленник» всегда оставался одним из самых любимых творений: «Отеческая нежность не ослепляет меня начет «Кавказского пленника», - писал он, - но, признаюсь, люблю его сам не знаю за что; в нем есть стихи моего сердца. Черкешенка моя мне мила, любовь ее трогает душу».
Шли годы, и когда в 1829 году, путешествуя по Военно-Грузинской дороге, поэт обнаружил на станции в Ларсе список поэмы, то был обрадован встрече с собственной юностью: «Здесь нашел я измаранный список «Кавказского пленника» и, признаюсь, перечел его с большим удовольствием. Все это слабо, молодо, неполно; но многое угадано и выражено верно».
«Преданья грозного Кавказа…»
Работая над «Пленником», Пушкин не раз возвращался мыслью к тем дням, что он провел среди «природы дикой и угрюмой», и перо его выводило на полях рукописи то дорогой сердцу профиль, то очертания крутых каменистых склонов Бештау.
Знаменитый врач Ф.П.Гааз, побывавший на водах в 1809 и 1810 годах, также не обошел вниманием Бештау. Он открыл ряд источников, которые и по сей день снабжают нас целебной водой. Гааз считал, что в европейской части России нет горы выше Бештау, и сравнивал ее с Везувием. Как только Горячие воды получили известность в обществе и сюда потянулись вереницы повозок с желающими изведать их целительный эффект, - с тех пор пальма первенства в описании Пятигорья от науки надолго переходит к отечественной литературе. Теперь вспомним строки из «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях». Описывая молодецкие забавы братьев, Пушкин упоминает среди прочего и о том, как отправлялись они поутру, чтобы»…вытравить из леса Пятигорского черкеса…»
Пятигорские черкесы (то есть современные кабардинцы) название свое получили по горе Бештау, в окрестностях которой издавна селились. Когда союз русских с кабардинцами был закреплен в 1561 году браком Ивана Грозного с дочерью князя Темрюка Идаровича Кученей, принявшей при крещении имя Марии, то в народе царица получила прозвище Пятигорки. А в 1571 году, отвергая притязания Турции на кабардинские земли, Иван Грозный в грамоте, посланной турецкому султану Селиму, писал: «Слуху не было, что черкесы пятигорские твоему царьству прикладны были».
Память народов, издавна населявших Пятигорье, хранит преданья и легенды, связанные с этим краем. Название Бештау встречается в «Песне старых нартов» - одной и древнейших эпических песен адыгов:
Когда гора Бештау, ой дуней, была величиной с кочку,
Когда лес на Бештау, ой дуней, был с кустарник,
В те времена, ой дуней, я был мужчиной средних лет.
О ряде эпизодов из истории Кабарды, связанных с Пятигорьем, сообщает в своей «Истории адыгейского народа» Шора Ногмов. По сведениям кавказоведа А.П.Берже, этот кабардинский просветитель познакомился с Пушкиным именно в Пятигорске и «содействовал поэту в собирании местных преданий». Трудно сказать, насколько увлекли автора «Пленника» кабардинские легенды, но пребывание на Кавказе подсказало ему поэтический сюжет из русской истории. В эпилоге поэмы, рисуя фантастический полет своей музы к «пределам Азии», он намечает круг тем, которые могли еще вылиться из-под его пера в виде новых творений:
Богиня песен и рассказа,
Воспоминания полна,
Быть может, повторит она
Преданья грозного Кавказа;
Расскажет повесть дальних стран,
Мстислава древний поединок…
В примечаниях к поэме Пушкин счел необходимым сделать пояснение: « Мстислав, сын св. Владимира, прозванный Удалым, удельный князь Тмутаракана (остров Тамань). Он воевал с касогами (по всей вероятности, нынешними черкесами) и в единоборстве одолел князя их Редедю». Но вернемся к поэтическим замыслам Пушкина.
В 1822 году он сделал наброски плана новой поэмы, как бы очертив еще неясные контуры будущего сюжета, заставляющие вспомнить некоторые ситуации и мотивы «Руслана и Людмилы». Действие начинается в Киеве, когда князь Владимир делит Россию на уделы. Дальше же идет волшебная, приключенческая сказка, финал которой, как и в «Руслане», возвращает нас к событиям, близким к исторической реальности, - набегу печенегов. Мстислав же «увлечен чародейством в горы Кавказские»: в него влюбляется царевна касогов и в сражении увлекает его за собой под видом касога, убившего его друга. Можно лишь предположительно судить о том, что получилось бы в окончательном варианте, так как замысел о Мстиславе не был осуществлен. Поэта о «древнем поединке» русского витязя не единственный неосуществленный или неоконченный замысел Пушкина о Кавказе. Есть еще поэма «Тазит», замысел поэмы о русской девушке и черкесе и романа на Кавказских водах. Даже не воплощенные, они остаются свидетельством активного художественного освоения огромного пространства – новых южных провинций России. Шли годы, а поэт все никак не мог позабыть «Подкумка знойный брег, пустынные вершины». В стихотворном послании В.Ф.Раевскому («Ты прав, мой друг, - напрасно я презрел…») он вспоминает картину, которую не раз, вероятно, наблюдал в Пятигорске: помещенный в струи целебной воды любой предмет постепенно покрывается налетом минеральных солей. Каменеет. Это явление неживой природы под пушкинским пером превращается в тонкую метафору:
Свою печать утратил резвый нрав,
Душа час от часу немеет;
В ключах кавказских каменеет.
Новой встречи с поэтом Кавказ ждал десять лет.
«Машук, податель струй целебных…»
Предприняв в мае 1829 года главное путешествие в своей жизни – в Тифлис и далее в действующую русскую армию в Арзрум, - поэт, как он отмечает в путевом дневнике, «решился пожертвовать одним днем и из Георгиевска отправился в телеге к Горячим водам». Кто знает, какие причины заставили Пушкина изменить прямой маршрут в Грузию, - скорее всего, это был зов сердца, желание еще раз вдохнуть воздух юности, тех далеких и «милых сердцу дней».
Пушкин провел в Пятигорске всего лишь несколько часов и «нашел на водах большую перемену», которой молодой и начинавший входить в моду в русском обществе курорт был обязан генералу А.П.Ермолову, еще недавно обладавшему здесь всей полнотой военной и гражданской власти. Вспомним, как под впечатлением первой поездки Пушкин писал брату Льву: «Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением». Одним из первых грозный «проконсул Кавказа» сумел оценить значение целебных ключей Пятигорья и положил начало продуманному и планомерному устройству курортной местности.
«Нынче выстроены великолепные ванны и дома, - читаем в первой главе «Путешествия в Арзрум». – Бульвар, обсаженный липками, проведен по склонению Машука. Везде чистенькие дорожки, зеленые лавочки, правильные цветники, мостики, павильоны. Ключи обделаны, выложены камнем; на стенах ванн прибиты предписания от полиции; везде порядок, чистота, красивость»…
В этом наступлении цивилизации на владения «природы дикой и угрюмой» Пушкин готов был признать «естественный ход вещей», но с понятной грустью вспоминал то время, когда «ванны находились в лачужках, наскоро построенных. Источники, большею частию в первобытном своем виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы», когда он черпал «кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки» и карабкался по крутым каменистым тропинкам над неогороженной пропастью пятигорского Провала.
Воспоминания о тех днях сопровождали Пушкина на обратном пути в Георгиевск. В наступивших сумерках контуры Бештау на горизонте становились все чернее, а потом растаяли в темноте. Внизу шумел по кремням Подкумок. Может быть, именно в эти минуты рождались строки:
Все тихо – на Кавказ идет ночная мгла.
Мерцают звезды надо мною.
Мне грустно и легко, печаль моя светла…
На следующее утро, покинув Георгиевск, поэт отправился в Екатериноград, откуда в то время начиналась Военно-Грузинская дорога. Возвращаясь из Грузии, Пушкин вновь заехал на воды – на этот раз не один, а вместе с Михаилом Пущиным и Руфином Дороховым, в обществе которых проделал путь в коляске от Владикавказа. Пущин (брат лицейского друга Пушкина декабриста Ивана Пущина) много лет спустя по просьбе Л.Н.Толстого, работавшего над романом о декабристах, написал заметки, сохранившие для нас подробности этих дней.
«Несмотря на намерение свое заниматься, - пишет Пущин, - Пушкин, живя со мною, мало чем занимался. Вообще мы вели жизнь разгульную, часто обедали у Шереметева, Петра Васильевича, жившего с нами в доме Реброва. Шереметев кормил нас отлично и к обеду своему собирал всегда довольно большое общество».