Потом
он, мягко подпрыгивая, подбежал
к самой двери, чуть стукнул
в нее и, склонив голову набок,
вполголоса почтительнейше спросил:
- На sonato,
signore?
И, сдавив
горло, выдвинув нижнюю челюсть,
скрипуче, медлительно и печально
ответил сам себе, как бы из-за
двери:
- Yes, come in...
А на
рассвете, когда побелело за окном
сорок третьего номера и влажный
ветер зашуршал рваной листвой банана,
когда поднялось и раскинулось над островом
Капри голубое утреннее небо и озолотилось
против солнца, восходящего за далекими
синими горами Италии, чистая и четкая
вершина Монте-Соляро, когда пошли на работу
каменщики, поправлявшие на острове тропинки
для туристов, - принесли к сорок третьему
номеру длинный ящик из-под содовой воды.
Вскоре он стал очень тяжел - и крепко давил
колени младшего портье, который шибко
повез его на одноконном извозчике по
белому шоссе, взад и вперед извивавшемуся
по склонам Капри, среди каменных оград
и виноградников, все вниз и вниз, до самого
моря. Извозчик, кволый человек с красными
глазами, в старом пиджачке с короткими
рукавами и в сбитых башмаках, был с похмелья,
- целую ночь играл в кости в траттории,
- и все хлестал свою крепкую лошадку, по-сицилийски
разряженную, спешно громыхающую всяческими
бубенцами на уздечке в цветных шерстяных
помпонах и на остриях высокой медной
седёлки с аршинным, трясущимся на бегу
птичьим пером, торчащим из подстриженной
челки. Извозчик молчал, был подавлен своей
беспутностью, своими пороками, - тем, что
он до последнего гроша проигрался ночью.
Но утро было свежее, на таком воздухе,
среди моря, под утренним небом, хмель
скоро улетучивается и скоро возвращается
беззаботность к человеку, да утешал извозчика
и тот неожиданный заработок, что дал ему
какой-то господин из Сан-Франциско, мотавший
своей мертвой головой в ящике за его спиною...
Пароходик, жуком лежавший далеко внизу,
на неясной и яркой синеве, которой так
густо и полно налит Неаполитанский залив,
уже давал последние гудки - и они бодро
отзывались по всему острову, каждый изгиб
которого, каждый гребень, каждый камень
был так явственно виден отовсюду, точно
воздуха совсем не было. Возле пристани
младшего портье догнал старший, мчавший
в автомобиле мисс и миссис, бледных, с
провалившимися от слез и бессонной ночи
глазами. И через десять минут пароходик
снова зашумел водой и снова побежал к
Сорренто, к Кастелламаре, навсегда увозя
от Капри семью из Сан-Франциско... И на
острове снова водворились мир и покой.
На этом
острове две тысячи лет тому
назад жил человек, несказанно
мерзкий в удовлетворении своей
похоти и почему-то имевший
власть над миллионами людей,
наделавший над ними жестокостей
сверх всякой меры, и человечество
навеки запомнило его, и многие, многие
со всего света съезжаются смотреть на
остатки того каменного дома, где жил он
на одном из самых крутых подъемов острова.
В это чудесное утро все, приехавшие на
Капри именно с этой целью, еще спали по
гостиницам, хотя к подъездам гостиниц
уже вели маленьких мышастых осликов под
красными седлами, на которые опять должны
были нынче, проснувшись и наевшись, взгромоздиться
молодые и старые американцы и американки,
немцы и немки и за которыми опять должны
были бежать по каменистым тропинкам,
и все в гору, вплоть до самой вершины Монте-Тиберио,
нищие каприйские старухи с палками в
жилистых руках, дабы подгонять этими
палками осликов. Успокоенные тем, что
мертвого старика из Сан-Франциско, тоже
собиравшегося ехать с ними, но вместо
того только напугавшего их напоминанием
о смерти, уже отправили в Неаполь, путешественники
спали крепким сном, и на острове было
еще тихо, магазины в городе были еще закрыты.
Торговал только рынок на маленькой площади
- рыбой и зеленью, и были на нем одни простые
люди, среди которых, как всегда, без всякого
дела, стоял Лоренцо, высокий старик-лодочник,
беззаботный гуляка и красавец, знаменитый
по всей Италии, не раз служивший моделью
многим живописцам: он принес и уже продал
за бесценок двух пойманных им ночью омаров,
шуршавших в переднике повара того самого
отеля, где ночевала семья из Сан-Франциско,
и теперь мог спокойно стоять хоть до вечера,
с царственной повадкой поглядывая вокруг,
рисуясь своими лохмотьями, глиняной трубкой
и красным шерстяным беретом, спущенным
на одно ухо. А по обрывам Монте-Соляро,
по древней финикийской дороге, вырубленной
в скалах, по ее каменным ступенькам, спускались
от Анакапри два абруццских горца. У одного
под кожаным плащом была волынка, - большой
козий мех с двумя дудками, у другого -
нечто вроде деревянной цевницы. Шли они
- и целая страна, радостная, прекрасная,
солнечная, простиралась под ними: и каменистые
горбы острова, который почти весь лежал
у их ног, и та сказочная синева, в которой
плавал он, и сияющие утренние пары над
морем к востоку, под ослепительным солнцем,
которое уже жарко грело, поднимаясь все
выше и выше, и туманно-лазурные, еще по-утреннему
зыбкие массивы Италии, ее близких и далеких
гор, красоту которых бессильно выразить
человеческое слово. На полпути они замедлили
шаг: над дорогой, в гроте скалистой стены
Монте-Соляро, вся озаренная солнцем, вся
в тепле и блеске его, стояла в белоснежных
гипсовых одеждах и в царском венце, золотисто-ржавом
от непогод, матерь божия, кроткая и милостивая,
с очами, поднятыми к небу, к вечным и блаженным
обителям трижды благословенного сына
ее. Они обнажили головы - и полились наивные
и смиренно-радостные хвалы их солнцу,
утру, ей, непорочной заступнице всех страждущих
в этом злом и прекрасном мире, и рожденному
от чрева ее в пещере Вифлеемской, в бедном
пастушеском приюте, в далекой земле Иудиной...
Тело
же мертвого старика из Сан-Франциско
возвращалось домой, в могилу,
на берега Нового Света. Испытав
много унижений, много человеческого
невнимания, с неделю пространствовав
из одного портового сарая в другой, оно
снова попало наконец на тот же самый знаменитый
корабль, на котором так еще недавно, с
таким почетом везли его в Старый Свет.
Но теперь уже скрывали его от живых - глубоко
спустили в просмоленном гробе в черный
трюм. И опять, опять пошел корабль в свой
далекий морской путь. Ночью плыл он мимо
острова Капри, и печальны были его огни,
медленно скрывавшиеся в темном море,
для того, кто смотрел на них с острова.
Но там, на корабле, в светлых, сияющих
люстрами залах, был, как обычно, людный
бал в эту ночь.
Был он
и на другую, и на третью
ночь - опять среди бешеной вьюги,
проносившейся над гудевшим, как
погребальная месса, и ходившим
траурными от серебряной пены
горами океаном. Бесчисленные
огненные глаза корабля были за снегом
едва видны Дьяволу, следившему со скал
Гибралтара, с каменистых ворот двух миров,
за уходившим в ночь и вьюгу кораблем.
Дьявол был громаден, как утес, но громаден
был и корабль, многоярусный, многотрубный,
созданный гордыней Нового Человека со
старым сердцем. Вьюга билась в его снасти
и широкогорлые трубы, побелевшие от снега,
но он был стоек, тверд, величав и страшен.
На самой верхней крыше его одиноко высились
среди снежных вихрей те уютные, слабо
освещенные покои, где погруженный в чуткую
и тревожную дремоту, надо всем кораблем
восседал его грузный водитель, похожий
на языческого идола. Он слышал тяжкие
завывания и яростные взвизгивания сирены,
удушаемой бурей, но успокаивал себя близостью
того, в конечном итоге для него самого
непонятного, что было за его стеною: той
как бы бронированной каюты, что то и дело
наполнялась таинственным гулом, трепетом
и сухим треском синих огней, вспыхивавших
и разрывавшихся вокруг бледнолицого
телеграфиста с металлическим полуобручем
на голове. В самом низу, в подводной утробе
"Атлантиды", тускло блистали сталью,
сипели паром и сочились кипятком и маслом
тысячепудовые громады котлов и всяческих
других машин, той кухни, раскаляемой исподу
адскими топками, в которой варилось движение
корабля, - клокотали страшные в своей
сосредоточенности силы, передававшиеся
в самый киль его, в бесконечно длинное
подземелье, в круглый туннель, слабо озаренный
электричеством, где медленно, с подавляющей
человеческую душу неукоснительностью,
вращался в своем маслянистом ложе исполинский
вал, точно живое чудовище, протянувшееся
в этом туннеле, похожем на жерло. А средина
"Атлантиды", столовые и бальные залы
ее изливали свет и радость, гудели говором
нарядной толпы, благоухали свежими цветами,
пели струнным оркестром. И опять мучительно
извивалась и порою судорожно сталкивалась
среди той толпы, среди блеска огней, шелков,
бриллиантов и обнаженных женских плеч,
тонкая и гибкая пара нанятых влюбленных:
грешно-скромная девушка с опущенными
ресницами, с невинной прической, и рослый
молодой человек с черными, как бы приклеенными
волосами, бледный от пудры, в изящнейшей
лакированной обуви, в узком, с длинными
фалдами, фраке - красавец, похожий на огромную
пиявку. И никто не знал ни того, что уже
давно наскучило этой паре притворно мучиться
своей блаженной мукой под бесстыдно-грустную
музыку, ни того, что стоит глубоко, глубоко
под ними, на дне темного трюма, в соседстве
с мрачными и знойными недрами корабля,
тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу...
Октябрь.
1915