Философские мотивы в лирике И. Бродского

Между юношескими стихами Бродского, которые Ахматова называла волшебными, и зрелым творчеством, за которое он, собственно, и был удостоен премии, огромная разница. Мастерство не изменилось, но совсем другим стало содержательное, и еще больше - психологическое наполнение стихов. Появилась Вечность.

              Бродский рос в семье фотокорреспондента одной из газет, а журналисты, как известно, обычно наиболее раскрепощенные личности. Немалое влияние на развитие Бродского оказала и атмосфера Санкт-Петербурга. И поведение молодого Бродского отличалось смелостью, пренебрежением к существовавшим канонам. Гордин пишет, что в 18 лет Бродский выступил в университете на прениях, построив свою речь на статье Троцкого, которую только что прочел, чем привел присутствовавших там академиков и проч. в состояние глубокого шока. Можно понять их удивление, если учитывать, что в начале 60-х любое упоминание Троцкого было строжайше запрещено, такого политика никогда не существовало. И можно понять ленинградские власти, которым, естественно, сообщили о происшедшем, сразу же взявшие строптивца на заметку.

              Власть предержащие, в основном, не понимали самих стихов Бродского, стихи оставались загадкой, а все загадочное опасно. Они "...казались малопонятными и не содержали никаких политических деклараций..." (5). "Мир, клубившийся в <его> стихотворении, был крайне разряжен; в сущности, это было мнимое пространство, возникающее из отблесков мелодии на сетчатке; пространство звуковой волны, в которой нет-нет, да и мелькнет ярко окрашенная частица..." (6).

              Видишь, августовские любовники пробегают внизу                                                                                                                                                                         с цветами,

              голубые струи реклам бесконечно стекают с крыш,

              вот ты смотришь вниз, никогда не меняйся местами

              никогда и ни с кем, это ты себе говоришь...(2)

В то же время, сочиняя эти внеидеологические, что само по себе было противопоказано, стихи, Бродский еще и ведет себя вызывающе: работает кочегаром, санитаром в морге, коллектором в геологической экспедиции, и всегда поступает, как свободный человек, что по тем временам было просто дико для окружающих. И его стихи той поры - оптимистичны, в них нет присутствия тления, смерти.

              Значит, нету разлук.

              Существует громадная встреча.

              Значит, кто-то нас вдруг

              в темноте обнимает за плечи...(2)

Но естественно, что долго так продолжаться не могло, и переломным моментом стал процесс над Бродским, после которого поэт понял: в этой стране он чужак, и постепенно начался другой процесс, уже в самом Бродском, - уход в себя. Невозможность сосуществования с властью вылилась у него в фразу, формулирующую превосходство поэта над этой властью. "Поэт наживает себе неприятности в силу своего лингвистического и, стало быть, психологического превосходства. Песнь есть форма лингвистического неповиновения, и ее звуки ставят под сомнение не только политическую систему, но и весь существующий порядок вещей." (4)

              И творчество Бродского переходит на совершенно иную грань. Вытесненный за пределы общества, Бродский начинает искать путь в неизведанное, путь в бесконечность, и инструментом этого поиска является для него язык. Издревле все открытия совершались для понимания чего-то неизвестного, неназванного. А когда у этого уже есть название, его можно начать классифицировать, разбивать на составные части, словом, изучать. То же самое Бродский пытается проделать с самым огромным явлением в человеческой жизни - с самой жизнью. Он пытается классифицировать все, что только есть вокруг.

              Было ли сказано слово? И если да, -

              на каком языке? Был ли мальчик? И сколько льда

              нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник

              мысли? Помнит ли целое роль частиц?

              Что способен подумать при виде птиц

              в аквариуме ботаник? (3)

И главным выводом, который делает Бродский, мимоходом отметая всю "мелкую возню" политиков и дельцов, является протяженность времени. Время - самый страшный и неумолимый судья, никто и ничто не может противостоять его разрушительному влиянию. Любой человек в терминах бесконечности - ничто, любой мир - пылинка, и даже Бог, по Бродскому, не что иное, как лишь эпизод на фоне всепоглощающего потока секунд, минут, дней, столетий...

              Время есть мясо немой Вселенной.

              Там ничего не тикает. Даже выпав

              из космического аппарата,

              ничего не поймаете: ни фокстрота,

              ни Ярославны, хоть на Путивль настроясь.

              Вас убивает на внеземной орбите

              отнюдь не отсутствие кислорода,

              но избыток Времени в чистом, то есть -

              без примеси вашей жизни, виде. (2)

Начиная жить поэзией Бродского, видишь, что вообще мелочных тем она чурается; "мелочь жизни", пустяк, случайное всегда в конечном счете находит себя звеном в накрепко спаянной цепи необходимого, ведущей в глубинное, коренное, становится единственной и неповторимой приметой времени.

Через и посредством мелочей раскрываются подходы к основным никогда неразрешимым вопросам человеческого и, шире, любого материального и духовного существования во времени и пространстве. Эта вечная нацеленность Бродского на подход к решению глубинного и есть его поэтическое оригинальное кредо.

Бродский очень просто объясняет обилие в своей поэзии античных образов и отсылок к древности: "При ближайшем рассмотрении сходство между античностью и современностью оказывается весьма ошеломительным, у наблюдателя возникает ощущение столкновения с гигантской тавтологией...

История не повторяется: она стоит...

Поэтому древние развалины - наши развалины." (4) И разница в 2 тысячелетия не играет роли, потому что Время оперирует тысячами тысячелетий, в которых потеряются и миллионы цивилизаций.

              Однако Бродский считает, что у человека все-таки есть способ преодолеть забвение Времени. Именно для этого и нужно дать точные, недвусмысленные определения окружающим явлениям, комбинации слов, которые бы начали свою жизнь отдельно от явлений, ими обозначаемых, стали бы самостоятельными, самоценными. С этой точки зрения слово намного долговечнее человека - его носителя, да и собственно явления, его породившего. По библейским канонам, Слово было вначале. По Бродскому, Слово будет всегда. "От великих вещей остаются слова языка..." (2). Он считает, что слово - единственное, что отличает человека от всего внешнего мира, эта та хрупкая грань, за которой и есть абсолютное Ничто, пустота.

Бродский, достигнув безусловного признания как поэт, провозгласил себя всего лишь орудием русского языка. Он утверждает, что только исполняет долг по отношению к своему языку.

Философские источники

Отличительной чертой И.Бродского как личности и поэта является его «всеотзывность» мировой культуре. Он вступает в диалог с поэтами, писавшими на разных языках и в разное время: английскими поэтами-метафизиками Джоном Донном, Марвелом, Т.С. Элиотом, поэтами-современниками У.Х.Оденом, Чеславом Милошем, со своими русскими предшественниками–Пушкиным­­, М. Лермонтовым,

Е. Баратынским, Г. Державиным. Однако цель настоящего раздела – проследить влияние английской метафизической поэзии XVII века, на философские воззрения, образность и стилистику лирику Иосифа Бродского.

Бродский до сих пор остается первым и единственным русским поэтом, который сумел освоить и вжиться в английскую метафизическую традицию. В русской поэзии не было средств для воплощения такого рода медитаций. В европейской поэзии метафизическая проблематика эпохи барокко, а именно: одиночество человека во вселенной, противостояние человека и Бога, вопрошание самого существования Бога,- имеет, во-первых, много общего с экзистенциализмом, во-вторых, отвечает философским запросам Бродского.

На этом своеобразном пути, необычном для русской поэзии, одним из ранних наставников является Джон Донн. Из тематических перекличек Донна и Бродского одна из самых ярких касается смерти, особенно в позднейших стихах о смерти и ее преодоления у Бродского. По мнению, Л.Баткина, тема смерти представлена как магистральная во всей поэзии Бродского

Влияние поэтов-метафизиков просматривается на уровне образности и стилистики.

Метафизическую традицию отличает предельная метафорическая насыщенность в сочетании с нарочито сниженным слогом, словесная эквилибристика, пристрастие к оксюморонам и антитезам, гиперболе и гротеску, парадоксальная заостренность поэтических формул, неравномерность композиции, прерывистое развитие сюжета, «остраненность» исходной фабулы, причудливая фантастичность коллизий, контрастность описаний и персонажей. Мастер парадоксов и контрастов, Бродский учился у англо-американских метафизиков сдержанности в выражении поэтических чувств, универсальному значению и тревожной примеси абсурда.

Мировоззрение Бродского во многом определяется философским экзистенциализмом С.Керкегора и Л.Шестова, а также экзистенциализмом 40-50х годов, идей, которые носились в культурном воздухе эпохи. Попов под его сильное обаяние в период своего мировоззренческого формирования, Бродский от него никогда не уходит. Мысль о близости идеям экзистенциализма мотивов поэзии Бродского неоднократно высказывается исследователями.

Так, разделяя мнение об экзистенциальной основе поэзии Бродского, литературоведы указывают: «В основном Бродский вопрошает Всевышнего и ведет свою тяжбу с промыслом, минуя посредников: предание, Писание, Церковь. Это Иов, взыскюущий смысла (только подчеркнуть неоффектированно) на весьма прекрасных обломках мира. А те, кто пытается на него сетовать, невольно попадают в положение друзей Иова, чьи советы и увещания – мимо цели. Влияние на Бродского Кьеркегора можно проследить на протяжении всего творческого пути стихотворца.

Близость смысла стихотворение Бродского идеям Кьеркегора и Шестова, с точки зрения В. Полухиной, не исключает существенных различий: «В случае Бродского его склонность идти до крайних пределов в сомнениях , вопросах и оценках не оставляет убежища никаким исключениям. В его поэзии разум терроризирует душу, чувства и язык, заставляет последний превзойти самого себя». Иными словами, в отличие от обоих экзистенциальных философов Бродский не утверждает веру в Бога как сверхрациональное осмысление ситуации абсурда бытия. Если философы резко противопоставляют разум вере, то поэт не сомневается в правильность рационального знания, считая его не меньшей степени, чем веру, способом постижения мира.

Ну и, конечно, источником философских воззрений поэта была религия.

В исследовании проблемы «Бродский и христианство» показателен «разброс мнений», каждое из которых находит обоснование в текстах и словах самого поэта. Интерпретация поэзии Бродского как христианской в своей основе, «антиязыческой» наиболее полно представлена в работах Я. Гордина и И. Ефимова. Другие исследователи (кстати, в пределах одного сборника – «Размером подлинника») определяют ее как «внехристианскую, языческую». Не определенность и проблематичность внецерковной веры поэта наиболее отчетливо выражены в интервью Петру Войлю. Но в другом интервью Бродский говорит следующее: «Каждый год на Рождество, я стараюсь написать по стихотворению. Это единственный день рождения, к которому я отношусь более-менее всерьез… Я стараюсь каждое рождество написать по стихотворению, чтобы таким образом поздравить Человека, который принял смерть за час»

Для объективности картины в этом вопросе еще обратимся к еще нескольким суждениям. Например, к высказыванию А.Кушнера: «Религиозным в настоящем смысле этого слова Бродский не был. Он даже ни разу не посетил Израиль, Иерусалим…

С господом Богом у него были свои интимные, сложные отношения, как это принято в нашем веке среди интеллигентных людей… Но каждое стихотворение поэта – молитва, потому что стихи обращены не к читателю. Если эта внутренняя, сосредоточенная речь и обращена к кому-то, то, как говорил Мандельштам, - к «провиденциальному собеседнику», к самому себе, к лучшему, что тебе не принадлежит, к «небожителю». В какой-то мере с а. Кушнером солидаризируется Л. Лосев: «Иосиф всегда категорически отказывается обсуждать вопросы веры… Мне смехотворны нападки на христианство Иосифа. Или иудаизм Иосифа, или атеизм Иосифа и т.д... Я думаю, что в русской литературе нашего времени, в русской поэзии после Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама не было другого поэта, который с такой силой выразил бы религиозность как таковую в своей поэзии».

Среди факторов, обусловивших приобщение Бродского к христианству, следует назвать «духовную жажду». Любой человек, искренне задавшийся вопросом: «Что правит мирозданием?» спрашивает о Боге. Взращенный в недрах безбожного государства без наставников, без богословских книг (Бродский указывает, что Ветхий и Новый завет он прочитал в возрасте 23 или 24 лет) он пришел к мыслям о Боге одной лишь силой и страстью своего неземного вопрошания.

Можно предположить, что одним из истоков «духовной жажды» является культура Петербурга, христианская по своей сути. Неслучайно восемнадцатилетний поэт еще до прочтения Библии напишет: «Каждый пред Богом наг. / Жалок, наг и убог./ В каждой музыке Бах,/ В каждом из нас Бог» (I; 25). Эрмитаж, среди картин которого множество полотен на библейские сюжеты, духовная музыка, архитектура Петербурга с величественными христианскими соборами становится для Бродского духовным убежищем, атмосферой, обусловившей его, «если не обязательно интеллектуальную, то по крайней мере душевную деятельность». К культурным влияниям следует отнести и высокую классику, поскольку Бродского к христианству привела сама поэзия, как через собственную поэтическую практику, так и через стихи Баратынского, Пушкина, Мандельштама». Подчеркивая духовную природу поэзии, сам Бродский отмечает: «Стихотворение, в конце концов, приводится в действие тем же механизмом, что и молитва».
ЛИТЕРАТУРА