Алюминиевое солнце

- А я б и  сёдни... Отец Федя простит, кадилом отмахает.    

Муся расстегнула  пухлянку, потрусила кофточкой.   

- А что это  у тебя в майонезке? Гляди, муравель бегает!   

- Да вот, изо  льда вытаил...   

Муся выложила пышный бюст на стол, приблизилась лицом  к баночке, помолчала, понаблюдала  черными томлеными глазами.   

- И чего теперь?    

- А ничего, он  нездешний.   

- Скажи ты! Импортный?    

- Бревно распилили,  а они там, в снегу. Из  дальних лесов.   

- Разводить будешь?    

- Его уже не  разведешь...   

- А давай ему  невесту споймаем! Скоро подсохнет - во все стороны побегут. Хоть черную, хоть рыжую... Гляди, как носится: туда-сюда, туда-сюда...   

Муся отстранилась от стола и озорно оглянулась на Катерину, как бы приглашая ее в  сватьи.   

- Такую свадьбу  отгрохаем! Я самогонки выгоню...   

- У них бескрылых  невест не берут, - возразил Кольша.    

- Ух ты, какой разборчивый! - Муся утерла ладонью насмешенные глаза и как-то уважительно уставилась на Митяху. Но тут же снова захохотала. - А небось подсунь ему какую-нибудь, так он и без крыльев сграбастает!.. Все вы, мужики, одинаковые!   

- А он и  не мужик вовсе...   

- А кто же? Монах, что ли?   

- Он - рабочий.   

- Дак чего - ему бабы не надо?   

- Не надо.   

- Просто на  волю охота? По земле побегать? Вот пойдем с Катериной в  Кутырки, давай по дороге и выпущу - в хорошем месте.   

- И про волю он не думает. - Кольша закрыл книгу и провел по ней узкой, сухой ладошкой. - Просто такое - иди куда хочешь - ему не нужно. Один он все равно пропадет.   

- Ну а тади чего ему? Чего мечется?   

- Это он дела  хочет, - пояснил Кольша, поглядев на снующего Митяху. Мучается он без дела... Истратит всего себя на пустую беготню и начнет затихать, гинуть от ненужности.    

- Ой, правда! - согласно  воспряла Муся. - Я, когда душа заскорбит, сразу кидаюсь стирать. И - отпускает!   

- Это для всех  закон.   

- Тади насыпь ему мусорку. Пусть трудится, щепочки таскает. Как на субботнике.   

- Нет, так  он не станет. Вот тут пишут:  ему идея нужна. Общая задача. Ему надо видеть, что делают  другие. Завтра отнесу в лесопосадку,  поищу муравейник.   

- А ежли сожрут? Он ить тут чужой, из других мест...   

- Поищу одной  породы. Те только обнюхают, ощупают,  обмеряют... Чтоб все совпало. А  потом окропят своим духом и отправят на общие работы. И он сразу примется помогать изо всех сил.   

- Надо же! - Муся  сладко смежила веки и, взяв  в руки баночку, принялась рассматривать  на свет. - А у меня летом  по избе бегают и того меньше. Во-о-от такусенькие! Ручки-ножки даже не разглядеть. А сахар почем зря таскают! С полки - на подоконник, с подоконника - в дырку под рамой и - привет! С улицы - порожняком, обратно - с сахаром. А сахариночка, поди, тяжелее его самого. Но - тужится, волочет, не присядет, не передохнет. За день, ей-бо, полстакана утаскивают... Вот думаю я: как же это так ловко устроено? В ней, в этой букашулечке, небось и сердце есть, все время тикает, и какая-то кровушка перетекает... Не сухой же он изнутри? Дак ведь и надо знать, куда этот сахар тащить? Дорогу помнить... Значит, и в головенке у него не пусто? Как это так, Коля?   

- Вот и я  пытаюсь понять...   

- А я думаю,  этого понять нельзя... Может, ты  добьешься, а я - нет. Я лучше  к отцу Феде: у него все понятно,  все - из глины... Пойдем с нами, а?   

- Не-е, я не пойду.    

- Чего так?   

- А ну его... Когда я рисовал солнце, он  остановился перед домом, поглядел, как я малюю, и сказал: "Мимо  Господа печешься". И пошел.   

- А помнишь,  как ты сверчка со склада  принес?   

- Помню, как  же...   

- Как ты ножик  об ножик тер, заставлял его  чирикать. А мы приходили слушать.    

- Я его Тюрлей звал.   

- Да, да - Тюрля. Бывало, ежли вечер лунный - как распоется, растюрлюкается!   

- Было, было, - покивал  Кольша.   

- Занятный ты  мужик! - Муся привстала и, обхватив  жаркими ручищами, потискала за  плечи. - Катька, отдай-ка мне его!  Годка на два - скоротать бабий  зазимок. А, Кать?   

- Сама и прогонишь... - отшутилась Катерина. - Он ить безденежный.    

- Стало быть, бессребреник! Синяк под глазом  не набьет!   

11   

Воскресный день Пасхи, как и вся Страстная  неделя, вставал погоже и осиянно. Небо очистилось до самых неимоверных глубин, в нем не было ни облачка, ни даже мгновенных росчерков стрижей, еще не прилетевших, и все пребывало в торжественном отрешении и благодати. Из-за полевого угора, тронутого хлебной зеленью, доносился перезвон в три разновеликих колокола. Порушенная колокольня долго молчала, и потому, наверное, неопытный звонарь иногда сбивался с беглого боя, но зато эта его рьяная неровность и заливчатое многоголосье придавали бодрящую праздничность всей округе, побуждая к единению и добру.    

Катерина с  Мусей еще не вернулись с ночного  бдения, хотя, по высокому солнцу, и  пора бы: поди, на радостях забрели к  тамошним знакомым, в чем не было ничего удивительного, поскольку в  прежние годы бок о бок тащили лямку и на бурачном поле, и на скотном дворе, и в сельповской  очереди за пачечной вермишелью или  постным маслом. В нынешней хуторской разобщенности прежнее товарищество особенно помнилось и ценилось.   

Поскоблив щеки и надев еще вчера приготовленную для него белую рубаху, веявшую  праздной чистотой и утюжкой, Кольша вышел за ворота и постоял там в одиночестве, иногда поглядывая на кутыркинский проселок.    

Река сильно сдала - грязно обнажились низы прежде залитых ракит, просыпал черный кочкарник  на заиленном лугу; но зато здесь, на бугре, под ногами, было зелено и  чисто: ободренная теплом, доверчиво  шла в рост всяческая мурава, и  было удивительно, когда только успели зацвести нежные, застенчивые хохлатки, манившие этой нежной лиловостью еще  полусонных шмелей.   

А под каждым пеньком или забориной уже барыней гляделась молодая крапива.   

Кольшины ветрянки - одна красная, с фасадного конька, две голубые, с дворового подконка, - в этот легкий, безмятежный день окончательно угомонились и, будто усталые гонцы, обессиленно задремали, одинаково повернувшись в теплую сторону, откуда последние дни навевал доброжелательный ветерок.   

Катерина все  еще не появлялась на дороге, и Кольша, возвратясь в дом, засобирался и сам: поверх новой рубахи надел привычную куртейку, перекинул через плечо холщовую торбочку, а в нее сложил окраек черного хлеба, головку лука и бывалую фляжку с колодезной водой.    

- Ну, Митяха, пошли... - сказал он, беря на подоконнике баночку с муравьем, который все еще пытался одолеть стеклянную стену. - Пора тебе...   

Кольша приоткрыл крышку, пустил внутрь свежего воздуха и, заперев снова, положил майонезку в карман куртки.   

В поле он выбрел огородной стежкой, еще не хоженной и сыроватой, оставив на ней свой странный след - глубокие тычки через каждые полтора метра. Стороннему показалось бы, что здесь кто-то прошел на высоких ходулях. Но сама полевая дорога, уходившая к лесополосе, уже просохла, упираться в нее деревянной пятой стало легче и остойчивей, хотя она и возвышалась легким подъемом.   

Лесополоса из рослых берез, перемеженных рябиной  и кустовой акацией, простиралась на несколько километров. В дальнем  ее конце Кольша давно не был, но с хуторской стороны знал несколько муравейников, в один из которых он и собрался определить своего Митяху. В эту пору внедриться в чужую муравьиную артель было нетрудно, поскольку муравьи-хозяева еще не обрели бдительной активности. Облепив вершину гнездового конуса, они всего лишь сонно греются на вешнем солнышке.   

С тихим торжеством, будто под свод храма, ступил Кольша под светлую сень полевых деревьев. Заматеревшие березы, опираясь на чернокорые лапчатые кряжи, стремительно возносились в синеву веселой белизной стволов и там, в вышине, нежно пушились зеленой дымкой. Где-то самозабвенно, раскатно теребил сухую щепу дятел, и все еще не стихал перезвон колоколов, который здесь, среди этой праздничной белоствольной тишины, даже усиливался и медовел. А еще в продольной глубине лесной полосы слышались неспешное дринканье гитары и веселый, возбужденный говор и хохоток.   

Вскоре впереди, у березового края, засверкал никель черного мотоцикла, а чуть подальше несколько мопедов подпирали  друг дружку рогатыми рулями. Тут же, под зонтом рябины, пять не то шесть  парней-подростков полулежа окружали расстеленный рушник, на котором ярко пестрели засахаренные маковки куличей, крашеные яички, стеклянные банки с помидорами и огурцами. И над всей этой красотой высилась мрачная крутоплечая бутыль, похожая на монастырскую башню. Тут же, на березовом обрубке, пощипывал гитарные струны парень постарше, уже опушенный чернявой, от уха до уха бородой и с большой цыганской серьгой в левой ушной мочке.   

Кольша хотел было стороной обойти пасхальную компанию, но его заметили, гитара умолкла, и навстречу вышли два пацана - оба непокрытые, по-весеннему, а может, по-пьяному встрепанные, со свежими солнечными ожогами на курносых носах и подглазьях. Один из них был долговяз и черняв, другой - поплотней и попеньковей.    

Подойдя к Кольше, поразглядывав его неприязненно, исподлобья - не оттого, что имел какие-то претензии, а просто потому, что изрядно охмелел, чернявый, запинаясь, гуняво спросил:   

- З-землемер, ш-шеф просит закурить...   

- Нет, ребята, я некурящий, - ответил Кольша.   

Пеньковатый обернулся и переответил гитаристу:   

- Он некурящий!  Нету у него.   

- Наверное, врет? - отозвался тот и, не оставляя  гитары, не спеша, вразвалочку,  шурша перезимовавшими листьями, направился к тем двоим. Остальные  двое тоже потянулись за ним.    

- Знаю я этих  жлобов, - раздраженно ворчал гитарист. - У самого есть, а притворяется - нету.   

- А ты чей будешь? - поинтересовался Кольша. - По голосу вроде Синяков Павел. Давно тебя не видал, годов пять. Большой вырос!   

- Ошибаешься, дядя!    

- Не должен... Вот только борода... А голос  - Пашкин...   

- Ты, землемер, давай  зубы не заговаривай, - огрызнулся  гитарист, обдав Кольшу волной самогонной одышки. В его ощетиненной бороде, как раз под губой, взмелькивало огуречное семечко. - Тебя спрашивают: курево есть? Есть или нет?   

- Нету... - развел руками Кольша. - Зачем оно мне: я же некурящий.    

- Найдем - хуже  будет, - пригрозил гитарист. - А ну - проверьте!   

Те двое - чернявый и посветлей - вяло, без интереса, озираясь по сторонам, с двух боков  подошли к Кольше: чернявый снял торбочку и высыпал содержимое на землю; тем же временем пеньковатый запустил руку в боковой карман куртки и ухватил майонезку.   

- А баночку  не тронь! - потребовал Кольша. - Дай сюда.   

Однако малый  передал баночку гитаристу, и  тот брезгливо покрутил ее в руках  и ничего в ней не увидел, кроме  бегающего муравья с белой  пометкой и засохшего цветка мать-и-мачехи.    

- Отдай! - рассердился  Кольша. - Дай немедля!   

Он хотел было вырвать посудину, но гитарист, ухмыляясь, поднял баночку высоко над головой.    

- Пашка, отдай!   

- У-тю, тю, тю... - высоко вертел баночкой гитарист.   

Пытаясь дотянуться, Кольша запнулся, запутался деревягой в сухой прутяной траве и, теряя равновесие, подался вперед, обеими руками толкнул гитару, висевшую на груди Синяка. Раздался нечаянный басовый звон.   

- А-а, ты струны  рвать?! - понизив голос до шипения,  выдохнул Синяк. А ну, Пепа, сделай ему!   

Пеньковатый малый вяло махнул возле Кольшиного уха белой кроссовкой, но промазал и, не устояв, плюхнулся на землю. Остальные пацаны захохотали.    

- Слабак! - подтвердил  гитарист и повернулся к чернявому. - А ну, ты давай...   

Чернявый, оглядывая  Кольшу, примеряясь к нему, зашел сзади и оттуда ударил Кольшу в висок.   

- Ребята! - попросил  Кольша, зажимая ладонью зазвеневшее ухо. - Крышку хоть откройте... Пропадет ведь...    

- Обойдешься! - усмехнулся  Синяк и зашвырнул майонезку в глубину лесопосадки.   

- Зачем же... - Кольша невольно потянулся за ней руками, но тут же из-под рыжего брюха гитары встречно выметнулся осыпанный песком и листьями резиновый бот и тяжко, тупо, будто кувалдой, саданул ему в грудь, в белую пасхальную рубаху...   

- Уметь надо, козлы! - торжествующе крякнул Синяк,  оглядывая примолкших пацанов.