Воспоминания

    Все послевоенные годы советская пропаганда внушала нам мысль о гуманной миссии Советской Армии, проявившейся в освобождении Германии и других государств от фашизма. В какой-то степени  это действительно так. Мы воспитаны  на ярчайших примерах героизма, самопожертвования и высокого благородства со стороны солдат и командиров Красной Армии. Символом такого гуманизма стала огромная статуя в Берлине скульптора Вучетича, изваявшего советского солдата со спасенной немецкой девочкой на руке. В печати мелькают сообщения, что этот символ «благодарные» потомки в Германии собираются снести. Почему? Значит, немецкий народ знает и помнит нечто такое, чего не знаем мы. И те, неизвестные большинству из нас аргументы и факты пересилили, оказались убедительнее для них, чем символ солдата-освободителя.

    То, что вы сейчас, дорогие читатели, прочтете, является всего лишь одним  из эпизодов  скрытой от нашего народа правды о войне. Рассказал мне  о том бывший солдат польского  войска Армии Людовой Станислав  Францевич Вишневский.

    -Наша семья жила в деревне Вердомичи бывшего Волковысского повета. Сейчас это Свислочский район. Когда в 1944 году Красная Армия изгнала немцев,  многие мужчины призывного возраста, не желая идти на фронт, стали прятаться от мобилизации. Спрятался и я. А я ж молодой. К девчатам на танцы тянуло. Однажды осенью зашел «на вечорки» в свою деревню, там меня и схватили. Привезли в Свислочь и посадили в милицию под замок. Там такими, как я, битком набили два просторных помещения. От неимоверной тесноты сидели на корточках. В таком положении и спали. Держали нас в заключении целую неделю. Чтобы не пропасть с голоду, родные приносили передачи. Со мной сидел Михась Дубай из Вердомич. Его отец солтысом при немцах был, из-за него Михася каждую ночь на допросы вызывали, все заставляли клеветать на родного отца. Но разве нормальный сын предаст родителя? Вот его и избивали, требовали рассказать то, чего не было. А чего говорить, ведь за всю войну солтыс ничего плохого никому не сделал. В Вердомичах за оккупацию немцы ни одного человека не убили и ни одной хаты не сожгли. Только трех-четырех молодых в Германию на работы угнали. Но солтыса все равно посадили. И по сегодняшний день неизвестно, где он сгинул.

    Через неделю отсидки нас перевели в  военкомат. Всех предупредили, что в  случае дезертирства за дезертира ответят семья и в первую очередь отец. Поэтому особо и не охраняли. Пока комплектовали команды, я упросил военкома отпустить меня домой, пообещав явиться в тот же день назад. Вернувшись, принес ему за оказанное доверие самогонки с салом. Так он меня еще три раза за такой гостинец отпускал домой.

    Когда из польской Армии Людовой пришла разнарядка на солдат, из нас отобрали семь человек и под охраной  одного гражданского с автоматом  отправили пешком в Берестовицу  на железнодорожную станцию. Тогда из Свислочи на Белосток поезда почему-то  еще не ходили. В дороге застала темнота. Охранник решил переночевать на окраине леса. Развели костер, поужинали и улеглись спать, распределив на ночь дежурство. Утром не досчитались Михася Дубая – удрал. В Белостоке дезертировал еще один хлопец из деревни Занки. Оставшихся пять призывников охранник доставил на сборный пункт, где недалеко от города в лесу формировалась 9-ая дивизия Армии Людовой. Дивизия хотя и считалась польской, но командовали в ней, начиная от командира взвода и выше, исключительно советские офицеры. Все как один с русскими фамилиями. Тут нашел себе друга-земляка и тезку из той же деревни Занки – Станислава Войтика. Здесь прошли необходимую короткую и нехитрую солдатскую науку – умение стрелять, окапываться да ползать на брюхе.

    На  фронте пока было затишье, и нас перебросили  в Августовские леса, где в вырытых  землянках прожили до 2 февраля 1945 года. Кормили так плохо, что некоторые  бойцы стали пухнуть от голода. Когда приказали построиться в колонну для отправки своим ходом на фронт, иные до того ослабели, что поддерживали в шеренге друг друга под руки. Многие надеялись добыть продовольствие по пути в придорожных селениях, но к нашему разочарованию все деревни уже были обобраны до нас. На другой день пути мы с Войтиком решили поискать пропитание на стороне. Рискуя отстать от своего полка и быть обвиненными в дезертирстве, мы свернули с дороги и пошли искать деревню, где еще не побывала голодная «саранча». Найдя такое место, наелись до такой степени, что Войтику стало плохо. То ли переел, то ли отравился, но у него так схватило живот, что с трудом добрался до дороги. Остановили машину и нагнали полк. К нашему счастью, нас  даже не наказали за отсутствие.

    Шли долго. Пока не очутились возле моря на немецкой территории. Далее для скрытности передвигались только по ночам. Отдыхали днем.  Чтобы не мешать передвижению техники, пехоту вели по обочинам дорог. Грязь чуть ли не выше сапог. Один солдат решил оказаться умнее – вышел из строя и пошел дорогой по сухому. Командир взвода подбежал к нему и выстрелил из пистолета в голову, давая понять, что нарушение дисциплины отныне никому прощаться не будет. Пока добирались до места, обстановка на фронте изменилась, и нашу дивизию повернули на юг, по направлению к Вроцлаву.

    16 апреля подошли к реке возле  города Миха Ужецки, где в траншеях  сменили советских солдат. На  другом берегу  немцы. Ночью  приказ – форсировать реку. Подбегаю  к воде, а на берегу солдат  сидит без головы – осколком  срезало. Страшно в первом бою, а ничего не поделаешь. Выплыли на противоположный берег, а сколько в реке утонуло, неизвестно. Ползем к немецким окопам вместе с Зигмунтом Семашко. Вдруг впереди взрыв – кто-то на мину напоролся. Подползли к тому месту, а там ни рук, ни ног – хоронить нечего. А из немецких траншей  свинцом поливают. Прикинул расстояние на глаз, бросаю туда подряд две гранаты и вслед за разрывами бросаюсь в окоп и сам. Присел, отдышался, оглядываюсь по сторонам. Слышу, как кто-то рядом хрипит. Осторожно выглядываю за поворот траншеи и вижу две пары сапог. По характерным  подковам определил, что немец лежит на поляке. Что делать? Мне бы прикладом по спине приложиться немцу, а я вместо этого перекидываю автомат на плечо, хватаю его за сапог и тащу к себе. Поляк в этот момент ухитряется выхватить у немца из ножен багнет и втыкает лезвие в шею. Так прошло мое боевое крещение.

    Вскоре  дивизию бросили под Дрезден. Нашему полку поставили задачу взять  город Балтин, который заняли сходу, почти без потерь. Местное население  даже не успело покинуть его. В поисках укрывшихся вражеских солдат начали шарить по всем постройкам, но ничего кроме брошенного обмундирования не обнаружили. Среди одежды попадались и кителя со знаками отличия солдат власовской армии.

    Ночью с передовой командиру полка сообщили о прорвавшейся в сторону города большой группе вражеских солдат. Командир приказал выделить отделение из десяти человек и во главе с капитаном проверить окрестности. В разведку попали и я с Семашко. Пройдясь по ночным улицам города, вышли на его окраину. В поле на пригорке набрели на длинный амбар. Назначив троих бойцов в охрану, капитан с остальными разведчиками завалились спать в амбаре. Вооруженный ручным пулеметом остался дежурить и я. Стоим час, другой, со сном боремся. Вдруг один из часовых что-то заметил и подбегает к капитану:

    -Капитан!  Капитан! – тормошит его. А  он так крепко уснул, что  не разбудить. Вдруг подхватывается.

    -Что  такое!?

    -Немцы!  Але дохолеры их!

    -Ты, наверное, заснул и тебе приснилось! – отмахивается капитан.

    Часовой не отстает. Пошли вместе с капитаном  проверять. Долго их не было, а может  так показалось мне. Я, грешным делом  подумал, что увидели немцев и  удрали испугавшись.  Наконец приходят. Разбудили остальных.

    -Не  пойму, кто там. Может быть, и наши. Пока не стрелять, а то перестреляем своих, - размышляет капитан. Отослал меня с Семашко подальше от амбара залечь, а сами внутри остались. Неожиданно автоматный огонь разорвал ночную тишину. Началось! Я же ни черта не вижу, в кого стрелять, не будешь лупить по вспышкам, там ведь и свои. Стрельба стихла так же внезапно, как и началась. Негромко зову:

    -Хлопцы! – а в ответ тишина. Один  остался. Ползком к амбару подался,  где капитан с разведчиками  остался. Натыкаюсь на одного  мертвого, второго. Еще раз подал  голос. Никого. Не знаю, что делать. С перепугу забыл, в какой стороне город находится – оттуда ни света, ни звука.

    Скоро и светать начало. И в это  время немцы ворвались в город. Я тоже к нему побежал. По ожесточенной перестрелке смикитил, где наши находятся, бросился туда. Спрятался за забором, смотрю вдоль улицы. Вижу, как на перекресток немец выбегает и, присев, с колена стреляет из пулемета. Срезал его первой короткой очередью. Выскакиваю сам на улицу, а по ней наши дают деру из города. Узнаю в одном из солдат Семашко, держащегося обеими руками за живот. Из под разорванной гимнастерки кишки вываливаются. Пробежал еще несколько метров и рухнул. Развиднело совсем. Весь город поднялся против нас. Из каждого дома из окон и чердаков стреляют. Все улицы покрылись трупами наших солдат.

    Те, кто уцелел, собрались за городом. Уцелело от полка несколько десятков человек, среди них командир полка. Очень он был похож на Сталина. Можно было подумать, что брат-близнец. А тут и «кукурузник» над нами появился. Трещит, как швейная машина. Заходит на посадку. Вылазит сам командир дивизии и к полковнику с пистолетом подбегает. Мы стоим в стороне и смотрим, как они объясняются, руками друг на друга размахивают. Наконец строят оставшихся в живых,  и генерал отдает приказ вернуть город обратно. В подмогу еще народу подбросили. К нашему удивлению город взяли почти без сопротивления. Оказалось, что  военных там было раз, два,  и обчелся. А положили целый полк сами жители. Это обстоятельство привело полковника в неописуемую ярость, и он приказывает уничтожить всех жителей  города – от младенцев до стариков. Кто не сможет убивать в доме – приказано выгонять на улицу, там убьют другие, с более крепкими нервами. Каждому командиры указали дом для ликвидации людей.

    То, что началось, называется одним коротким словом: «бойня». Описать такое невозможно. Захожу в указанный мне дом, а там уже ждет молодая немка. Рядом держится за юбку дитя годика в три. У меня сердце кровью обливается, но не подчинишься приказу, самого расстреляют. С трудом произношу:

    -Лос! – и показываю стволом на улицу. – Выходи!

    Вдруг ребенок подскакивает ко мне, хватает  за руку и начинает ее целовать. Видимо, детское чутье подсказало, подтолкнуло  его к такому поступку. Я остолбенел. Только сейчас до меня дошло, что еще  чуть - и стану убийцей. Как потом жить с таким тяжким грехом? Ведь убить невинное дитя – это несмываемый позор. Я себе этого никогда не прощу. В голове проносятся разные варианты спасения матери с ребенком, но ничего толкового не приходит. Размышления прерывает вбежавший командир:

    -Что  ты тут церемонишься? Давай, я  их сам  положу! – и хватается  за автомат.

    Решение созрело мгновенно:

    -Стой! Не стреляй! Вы ночью удрали  из города, а я не успел, и  она меня спрятала! – обманываю  командира.

    -Где  она тебя прятала? – не верит  мне.

    -Разобрала  кровать, положила в нее и  вновь накрыла постелью.

    -Подожди!  – выбегает на улицу и приводит  старшего офицера. Тот еще раз  расспрашивает меня и выписывает  немке документ с печатью. Наподобие  охранной грамоты.

    Скорее  всего, в городе действовала радиостанция, сообщившая немецким войскам о творимой резне. Жажда мщения придала им силы и отвагу. И вот уже второй раз за сутки мы вынуждены оставлять город. Мало того, наша группировка оказалась в окружении. Из нашего батальона мало кто остался в живых. Иду вдоль асфальта, как одинокий путник, мечтая встретить хоть кого-нибудь из своих. Все помирать легче. В то, что немцы, вооруженные местью и ненавистью, не успокоятся, пока не перебьют всех до единого, я не сомневался. Взгляд упирается в двух наших солдат, лежащих на откосе. Подошел поближе. Живые братки. Но что-то непонятное делают с винтовками – уперлись стволами в подбородки и к спусковому крючку стараются дотянуться. И тут до меня дошло – пытаются застрелиться. Да винтовка для такого дела мало приспособлена, это не пистолет. Тоже, видимо, представляли, как немцы с живых шкуру драть будут, вот и не желали в плен попадать. Прошел мимо них. Пусть сами своими жизнями распоряжаются, а про себя подумал: «Нет, хлопцы! Я стреляться не буду! У меня в пулемете еще с десяток патронов осталось. Я еще подерусь за свою жизнь!».

    Отошел  метров на тридцать, как сзади раздались  два выстрела… У самого нервы  не железные, но даже не оглянулся. Машинально нащупываю в кармане трофейный  губной гармоник и, не раздумывая, отбрасываю  в сторону. Если попаду в плен, хоть меньше издеваться будут.

    Оставшиеся  в живых собрались в одном  месте. До своих рукой подать, однако надо прорвать вражескую оборону. Среди  нас пару сотен советских кавалеристов с лошадьми. «Кукурузник» с разведкой  приземлился. Указали нам в каком месте идти на прорыв.

    Когда по немецким позициям с другой стороны  открыли огонь, мы рванули вперед. Кричу одному кавалеристу:

    -Не  садись на коня!  Пробирайся откосом. Где ползком, где перебежками, так легче будет уцелеть.

    Не послушался. Понеслись лавиной впереди нас. Вскоре мы наткнулись на мертвых всадников и лошадей. Всех их покосили немецкие пулеметы. Так и лежали вперемешку людские и лошадиные трупы. Да и из нашей пехоты мало кто вырвался живым из кольца. Как только бросились в прорыв, поддержка огнем с той стороны прекратилась. Наверное, хотели, чтобы мы, западные белорусы, все до одного полегли. Но назло им, сволочам, вырвались. То в одном месте  несколько человек появлялось, то в другом. Увидали друг друга, сбились вместе, соединились. А навстречу нам около десятка советских офицеров. Наставили пистолеты:

    -Туда! Туда! Поляцкие морды! – и тычут  пистолетами куда-то в сторону.  Идем в указанном направлении,  а у самих злость закипает, все внутри клокочет от возбуждения  и ярости. Какая за солдатами вина, ведь командовали нами не «поляцкие морды», а русские офицеры?! А тут как раз опять следующая группа офицеров с оголенными пистолетами. Поняли мы, что в живых нас не оставят, как опасных свидетелей. Но и мы не быдло, сами на убой не пойдем. Оружие ведь еще при нас. Никто даже не сговаривался. Нас посчитали быдлом, и мы действительно озверели. Кто-то выстрелил первым, а вслед за ним изрыгнуло смерть оружие остальных. Всех офицеров от капитана до полковника уничтожили на месте. Сами напросились.

    Еще долго наша небольшая группа блуждала, пока не соединилась со своей дивизией.

    Был солнечный весенний день третьего мая 1945 года. До конца войны оставалось ровно шесть дней…