Общая характеристика и условия возникновения гуманистической историографии в Италии

Климатом Монтескье объясняет не только рабство, но и принужденное положение женщины и многоженство в одних странах, единобрачие — в других. Слишком жаркий, как и слишком холодный климат, обусловливает появление деспотизма и неограниченной государственной власти. Умеренный климат обусловливает политическую свободу, ограниченную государственную власть и республиканский строй. Власть климата, считал Монтескье, сильнее всех властей. Вместе с тем он отмечал, что различие государственных форм зависило также от размеров территории, плодородия почвы и т. д.

Монтескье сильно преувеличивал роль климата: государства, расположенные в одной и той же климатической зоне, имели различные политические устройства, а государства, расположенные в разных климатических зонах, не обязательно различались по основам политического строя. Да и дифференциация людских характеров не укладывалась в рубрики климатических зон. Выступая с критикой Монтескье, Вольтер отмечал, что во всех уголках земного шара, где живут люди, они могут развивать свои умственные способности, а в умеренном климате у людей нет преимуществ, по сравнению с другими климатическими зонами. А самое убедительное возражение Вольтера против учения Монтескье об определяющей роли климата заключается в том, что географическая среда не меняется, а общественный и политический строй меняется. Как же величиной постоянной можно объяснять изменение переменных величин?

Противником теории климата выступил и К. Гельвеций. Он считал, что эта теория освящает и оправдывает зло, объявляет его закономерным и необходимым. Монтескье следовало, по мнению Гельвеция, определить правильные и разумные принципы будущего строя, вместо того чтобы объяснять неразумные принципы прошлого. Таким образом, в выступлении Гельвеция радикальные рационалистические идеи просветительства противостояли поискам закономерности общественной жизни, характерным для того же просветительства. Так, в полемике Гельвеция и Монтескье проявилось противоречие, которое было присуще идеологии, и в частности историографии, Просвещения.

На взглядах Вольтера (І694—1778 гг.) мы уже неоднократно останавливались, когда характеризовали историографию Просвещения в целом. Добавим, что в огромном литературно наследстве Вольтера (Полное собрание его сочинений, изданное в 1877— 1885 гг., насчитывает 52 тома, а неполное собрание писем— 107 томов) исторические произведения занимают весьма почетное место. Вместе с другими к ким относятся: «История Карла XII» (1731 г.), «Век Людовика XIV» (1751 г.), «История Российской империи при Петре Великом» (1759 г.). Над «Опытом о духе и нравах народов» Вольтер начал работать в середине 1740-х годов и с этого времени издавал его частями. В 1768 г. опубликовал «Философию истории», которая явилась введением к «Опыту». Окончательный же вариант «Опыта» вышел в 1769 г.

Историей Петра Великого Вольтер заинтересовался еще в начале 1730-х годов, когда писал своего «Карла XII». И мысль о написании истории Петра с тех пор яе покидала его. В 1737 г. он сообщает, что ему хочется дать сокращенный пересказ не только «великих деяний Карла», но и «плодотворных дел Петра», ознакомить читателей с тем, «что сделал царь для блага человечества».22 Для осуществления этого замысла необходимы были документальные материалы. В 1740-е годы Вольтер хлопотал о присылке таких материалов из России. Но канцлер Бестужев-Рюмин был против написания Вольтером задуманной им книги. Пересылка материалов стала осуществляться лишь во второй половине 1750-х годов, когда по ходатайству влиятельного вельможи И. И. Шувалова Елизавета Петровна официально поручила Вольтеру написать книгу о своем отце. В 1759 г. «История Российской империи при Петре Великом» была напечатана, а в 1760 г.— попала в руки русских читателей.

В связанном с работой над книгой письме, к И. И. Шувалову Вольтер писал о том, что «теперь хотят знать, как росла нация, каково было народонаселение в начале эпохи, о которой идет речь, и в настоящее время», какова была торговля изучаемой нации, «какие искусства возникли в самой стране и какие были заимствованы ею извне и затем усовершенствованы, каковы были приблизительно государственные доходы в прошлом и настоящем, как возникли и развились морские силы; каково было численное соотношение между дворянством и духовенством и монахами и между ними и земледельцами и т. д.». Как видим, Вольтер задумал написать не биографию царя, а культурную историю народа. Недаром книга получила наименование «История Российской империи при Петре Великом », а не «Петр Великий».

Но решить поставленную перед собой задачу Вольтер не смог. У него было недостаточно знаний по истории русской культуры. Да и твердо усвоенная им концепция петровских реформ не вязалась с планом создания истории страны. Еще в «Карле XIЇ» Вольтер утверждал, что ко времени Петра Великого Россия была менее цивилизована, чем Мексика в момент открытия ее европейцами. Один человек (Петр I) изменил строй самого большого государства. И через 28 лет, когда писалась «История Российской империи», Вольтер оставался при убеждении, что царь один преобразовал страну, превратив свой народ в «настоящих людей».

В примечаниях на книгу Вольтера М. В. Ломоносов отметил немало фактических ошибок в изображении допетровской Руси, как бы сотканной из одних недостатков. В этом не следует усматривать нарочитое стремление Вольтера унизить Россию. Главную роль играла тенденция изобразить Петра Великого творцом всего лучшего, что было в стране. Петр Великий и для других просветителей был образцом монарха-реформатора. Призывая установить новый, справедливый и разумный строй, просветители неоднократно ставили государям в пример Петра. Так, Мабли советовал герцогу Пармскому, для которого написал «Трактат об изучении истории», подобно Петру Великому, стремиться к созданию «новой нации». И для Вольтера царствование Петра было важно прежде всего как назидание государям, которые согласились бы стать проводниками проповедуемой им разумной политики. Таким образом, с одной стороны, Вольтер стремится отказаться от традиционной истории государей и перейти к истории цивилизаций, а с другой стороны, ему нужно показать именно великие дела образцового государя. В своих исторических трудах он выдвигает на авансцену не народ и его культуру, а государя и его роль в изменении культуры.

Заказчики «Истории Российской империи» упрекали Вольтера за недостаточно возвышенный стиль при описании царской особы. Французский просветитель отвечал, что у хорошего писателя не должно появляться подобных выражений: «Его священное императорское величество соизволил принять лекарство». Превозносить через край всегда опасно, а прятать факты историку нельзя; исказив один факт, подорвешь значение остальных. Отстаивая свой стиль и свою подачу материала, Вольтер так же, как оплачивавшие его труд мехами и медалями сановные заказчики, оценивал Петра Великого как единоличного творца новой России. Он декларировал, что в результате реформ Петра процветали искусства и знания и даже «народилась новая нация». А ответа на основной вопрос, каковы были предпосылки петровских реформ, каковы были исторические условия народной жизни, их вызвавшие, почему реформы были проведены именно так, а не иначе, Вольтер не дал.26

К числу «просвещенных монархов» Вольтер относил наряду с Фридрихом II и Екатерину II, которую называл своей истинной героиней.27 Но жизнь доказала иллюзорность этих надежд. Так возник вопрос, что делать, если не найдется монарха, устанавливающего разумный и гуманный принцип правления? «Следует думать,— отвечал он в „Философском словаре",— что все государства, которые не испытают этот принцип, испытают революцию». В. П. Волгин справедливо считает это высказывание свидетельством отхода умудренного опытом Вольтера от политических иллюзий. Исследователь обратил внимание, что эволюция политических взглядов великого просветителя отразилась и на эволюции его исторических воззрений. По мере того как надежды Вольтера на «просвещенных монархов» ослабевали, всемогущество выдающегося политического деятеля в истории тоже переставало играть прежнюю роль, и свобода воли все больше уступала в его исторических воззрениях детерминизму. Именно к позднему периоду творчества Вольтера относятся приведенные выше слова о невозможности беспричинных действий и сопоставление исторической деятельности людей с законом тяготения. «Каждое событие в настоящем рождается из прошлого и является отцом будущего».

В области исторической науки Вольтер несомненно прокладывал новые пути. Это заметил еще А. С. Пушкин: «Если первенство чего-нибудь да стоит, то вспомните, что Вольтер первый пошел по новой дороге и внес светильник философии в темные архивы истории».30 Учитывая развитие Вольтером критики исторических источников, его методы отбора исторических фактов, постановку задач написания истории культуры, понимание всемирной истории не как истории избранных народов и «всемирных монархий», мы вполне согласимся с А. С. Пушкиным.

Все жанры хороши, кроме скучного, говорил Вольтер, и ему «скучный жанр» никак не был присущ. Его идейный противник Жан-Жак Руссо говорил о своем желании «научиться писать изящно и стараться подражать прекрасному слогу этого автора», Вольтер в яркой и увлекательной форме выступал не только в качестве беллетриста, но и историка в той отрасли литературы, где «люди привыкли», по словам Кондорсэ, «видеть скуку, наразлучную с исторической верностью».

Одним из последователей Вольтера и Монтескье был английский историк Эдуард Гиббон (1737—1794 гг.). Его перу принадлежит семитомная «История упадка и разрушения Римской империи», охватывающая обширный период от II в. н. э., когда владычество Рима охватывало «лучшую часть земного шара и самую цивилизованную часть человеческого рода», и до 1453 г., когда турки взяли Константинополь и положили конец существованию Византийского государства — наследника Римской империи Э. Гиббон не ограничивается рассказом о смене правителей, войнах, которые они вели, о внутренних потрясениях и законодательстве. В соответствии с программой исторических исследований, намеченной Вольтером, он повествует о нравах римлян, идеях, которые их одушевляли на протяжении разных этапов более чем тысячелетней истории, о военной системе и положении финансов, обычаях и праве, торговле и земледелии, философии и религии. Анализируя подъем и падение государств, автор интересуется не только военными победами и поражениями, но и «внутреними тайными причинами благоденствия и нищеты, которые втихомолку уничтожают или без шума расшатывают существование или благосостояние общества».

Уже в период «всеобщего благосостояния» во II в. Гиббон обнаруживает «зачатки упадка и разложения». В продолжительном состоянии мира, при котором испарялся воинственный дух и угасал «дух гения», усматривался действовавший постепенно «тайный яд». Так было с римлянами. А у жителей европейских владений Рима, по-прежнему отличавшихся личным мужеством, исчезало «общественное мужество», которое питается «любовью к независимости» и чувством «национальной чести», «общей опасности» и привычкой повелевать. Привычка же к рабскому подчинению не позволяет достигнуть настоящего величия. Для величия народа нужна свобода.

Суммируя причины постепенного упадка Рима — Византии, Гнббон показывает коварную политику цезарей и бесчинства военного деспотизма, возникновение и введение христианства и деятельность сект, основание Константинополя и раздробление монархии. Ом останавливается, конечно, на вторжение варваров, на арабских завоеваниях и на окончательных ударах турок. Но даже говоря о вражеских нашествиях и завоеваниях, он старается выяснить особенности нравов, обычаев, мнений и идей, господствующих у воюющих сторон, чтобы вскрыть внутренние причины побед и поражений. Несмотря на то, что Гиббон не смог определить социально-экономических условий хода исторического развития, мы не можем не воздать должное глубине его анализа. Гиббон, в отличие от своих предшественников, основывался на изучении народных обычаев, а не объяснял военные успехи или поражения искусством великих личностей.

Мы уже останавливались на объяснениях причин падения Византии. В XVI в. вместо благочестивого утверждения о карах божиих за прегрешения жителей Восточноримской империи выдвигались на первый план неразумные политические меры правителей Византии, их неумение опереться на «воинников», а также мудрость турецких правителей и другие причины, в общем сводившиеся к политике правителей и высшей знати. Гиббон  пошел гораздо дальше историков и писателей XVI — XVII вв., претворив в большом конкретно-историческом труде идеи эпохи Просвещения. В полном соответствии с вольтери-анскими взглядами на религию Гиббон связывал упадок Рима и Византии и с враждебным отношением христианства к культуре и просвещению, и с тем, что смирение, проповедуемое христианством, убивало те гражданские чувства, которые некогда способствовали созданию могущественного древнеримского государства.

Ни в одной стране в XVIII в. просветители не клеймили столь решительно феодальные социальные порядки и феодально-религиозную идеологию, как во Франции. Нигде просветительская историография не относилась столь отрицательно к «противоестественному и неразумному» средневековью. И не удивительно: ведь именно во Франции в эту пору наиболее обострились противоречия феодальной системы общественных отношений, именно Франция ближе других стран подошла к своей буржуазной революции.

В Англии в XVIII в. социальные противоречия не были столь заострены, а существующие порядки не представлялись просветителям столь неразумными и противоестественными. Поэтому идея отрицания в Англии и в применении к английской истории не выступала так резко, как во Франции.

В этом мы легко убедимся, обратившись к «Истории Англии от вторжения Юлия Цезаря до революции 1688 г.» Давида Юма. Юм (1711—1776 гг.) больше знаменит своими философскими сочинениями. Однако в историографии, и в частности в русской, он оставил свой след. Удовлетворенный политическими свободами и конституционным строем Англии своего времени и отрицательно относившийся к английской революции, Юм решительно выступал против радикализма в политике и в истории. Основным законом, управляющим человеческой жизнью, являлась, по Юму, привычка. Только привычки образуют наши нравы, а нравы образуют общественную жизнь и общественное устройство. Чтобы изменить это устройство, нужно изменить нравы и привычки. Но привычки устанавливаются постепенно и только постепенно они могут быть изменены. Кто не понимает природы привычки, кто не принимает в расчет этой силы, тот не способен понимать историю. Каждое «внезапное просвещение», каждая внезапная перемена в государстве — есть нечто противоестественное.

Вследствие того, что критицизм у Юма и других английских историков-просветителей не проявлялся столь отчетливо, как у Вольтера, противоречие между идеей отрицания многовекового прошлого и идеей закономерности истории не выступало у них так резко, как у французов.

Базируя свои исторические представления на тезисе о постепенности, Юм отрицал возможность внезапного и единовременного перехода от безгосударственного к государственному состоянию и пересмотрел тезис об общественном договоре. Власть верховного главы сначала могла проявляться только по отдельным частным поводам. Люди стали замечать полезность этих проявлений. Так, постепенно родилось основанное на привычке сочувствие народа власти.36 В вопросе о происхождении государства Юм высказывал здравые мысли, отказываясь от тезиса об одноактном и внезапно заключаемом общественном договоре.

В соответствии с идеями французских просветителей Юм усматривал причины исторических событий в мнениях, нравах, обычаях. Но убежденный, что эти факторы изменяются постепенно и медленно, Юм дал в восьмитомной «Истории Англии» лишь четыре экскурса о нравах, государственном строе и законах в различные времена. Влиянию торговли и географическому положению страны он вовсе не придавал значения. В поисках причин исторических событий Юм вернулся к психологическим характеристикам и индивидуальным целям правителей. Для него история индивидуалистична. Она распадается на единичные действия единичных героев. Причины происходивших событий Юм ищет в личной психологии, характере, талантах и ошибках правителей, в целях, которые они перед собой ставят и осуществляют. Таким образом, в метологическом отношении Юм-историк делает шаг назад от Вольтера и просветителей к гуманистам.