Великие экономисты

План

1)Введение…………………………………………………………………………2

2)Томас Гоббс……………………………………………………………………..3

3) Плеханов Георгий Валентинович……………………………………………10

4) Милтон Фридмен…………………………………………………………......21

5)Список литературы……………………………………………………………27

Введение

Мы должны знать  великих людей. Они подарили многое для нас. Поэтому мы должны знать  и помнить их. Знание их трудов может  разрешить много ситуаций, которые  казались уже безвыходными. Знание их образа жизни, взглядов на мир, философии  может помочь нам самосовершенствоваться, приближаясь к нашим идеалам.

Томас Гоббс

Сочинения Гоббса – довольно странный предмет среди  изучаемых историей философии права. С одной стороны, нет ни одного курса, сколь бы краток он ни был, автор  которого счел бы возможным обойти этого мыслителя. С другой – специальных  работ, посвященных анализу воззрений  Гоббса, довольно мало, а в отечественной  литературе они отсутствуют практически  вовсе. Любопытно, что даже в том  случае, когда специалист обращается к анализу сочинений Гоббса –  например, когда почтенный отечественный  историк философии В.В. Соколов[1] создает обширную вступительную статью к двухтомнику, почти исключительно состоящему из политических трактатов автора, то и тогда исследователь обстоятелен и любопытен только находясь на почве привычного – рассуждая об особенностях теории познания, онтологии или общей антропологии Гоббса – и, напротив, становится лишь анотатором, обращаясь к суждениям английского философа о власти и праве.

О Гоббсе трудно писать и еще сложнее его комментировать. Препятствием здесь, отчасти, являются сами достоинства автора. Его логика чеканна, изложение отчетливо и  последовательно – и тем самым  исчезает обычное занятие историка, заключающееся в расшифровке  спутанной авторской мысли, в  умении дописать или совместить противоречивые авторские фрагменты. По большому счету  трактаты Гоббса если и нуждаются  в чем-либо, так во внимательном ненавязчивом комментарии, восстанавливающем ушедший  сугубо ситуативный контекст. При  этом даже отсутствие подобного комментатора не способно сколько-нибудь затруднить восприятие текста Гоббса. Да, несколько  абзацев останутся не совсем ясными, останется непонятным, почему столько  внимания уделено именно этому частному уточнению общей мысли – но большая часть трактата пребывает  в ином, не мелко-историческом контексте, обращаясь скорее к фундаментальной  проблематике власти. Гоббс дает на эти ключевые вопросы ответы, исходя, разумеется, из ситуации своего времени, но верность или неверность их не может быть оспорена исходя из примеров или конкретных затруднений политической практики XVII века. Историчными у Гоббса оказываются поводы и конкретные формулировки его положений, тогда как существо мысли обращено к сфере рационального – к пространству разума, лишенному времени.

Итак, текст Гоббса – сама прозрачность. Но ясность  Гоббса родственна ясности Макиавелли, мысль которого, при всей «понятности» и внешней «доступности», по словам Исайи Берлина, вызывает «глубокое, непреходящее беспокойство»[2], потребность в новом вычитывании и попытках аутентичного понимания. Но если Макиавелли притягивает интерпретаторов, то Гоббс отталкивает. Он столь чеканен, что его незачем прояснять, он уводит нас в суть феномена политического, где традиционная система координат перестает срабатывать – и слишком требователен к последовательности и отчетливости мысли, чтобы позволить комментатору безнаказанно скрыться в глубокомыслии или предаться изяществу реторики.

Для современников  и ближайших потомков Гоббса его  трактат представлялся столь  исключительным – не похожим ни на одно другое произведение подобной тематики – что полемика с ним  была едва ли не исключительно внутренним делом сторонников монархии. Становящаяся либеральная мысль (Э. Сидней, Дж. Локк) по существу проигнорировала его[3] – не будучи способна воспринять самый стержень его философско-политических построений. Он не укладывался ни в одну классификационную ячейку – объявленный сторонником абсолютной монархии, официально состоял на службе республики; половину трактата посвятив толкованию Писания, объявлял религию внутренним делом государства, устанавливаемой законом; утверждая неограниченность государственной воли, одновременно формулировал базовые положения ново-европейской концепции естественного права, попутно детально оговаривая те или иные юридические права и обязанности. Гоббса было проще обойти, воспринять ряд положений, отвергнув иные, аргументируя подобный выбор средствами убеждения, но не доказательства. Вступать с ним в спор – последовательный и строгий, противопоставляя не тезис тезису, но внимая и следуя логике автора, опираясь на изъяны концепции, а не на силу собственных убеждений – для современников и для большинства потомков оказалось невозможно. Удобнее и общепонятно было заклеймить Гоббса как мизантропа, убежденного в изначально злой природе человека, фанатика государственной власти – со странной судьбой отщепенца, очутившегося вне лагерей и вызывающего уважение, основанное на страхе и непонимании, но чувстве чего-то, скрывающегося за чеканными формулировками.

Традиционно взгляды  Гоббса увязывают с его страхом  перед гражданской войной в Англии[4]. Однако вряд ли возможно столь всеобъемлющий и столь внутренне страшный взгляд на мир объяснить исключительно из событий гражданской войны. Войны, конфликты, вооруженные партийные столкновения были едва ли не нормой того времени. Уже ранее, во время своего визита во Францию в составе посольства, Гоббс мог видеть страну, раздираемую открытым религиозным конфликтом, где правительство вело полноценную войну против части общества. Большая часть его жизни, предшествовавшая и современная написанию основных политико-философских трактатов, прошла во времена Тридцатилетней войны, еще долго после своего официального завершения Вестфальским трактатом дотлевавшей в Европе. Из этой ситуации – типичной для второй половины XVI и первой половины XVII вв. – невозможно объяснить все своеобразие трактата Гоббса, оно увязано с внутренним разладом, постигшим самые основы европейской жизни в период Реформации и последовавших за ней событий, однако никак не может быть увязано в простую причинную связь.

Есть, однако, и  возражение фактического порядка против такого рода сопоставления теоретических  воззрений Гоббса с событиями  Английской революции. Хотя основной трактат Гоббса – «Левиафан» – был опубликован в 1651 г., но сочинение «О гражданине», представляющее собой уже вполне законченное аутентичное позднему Гоббсу произведение, вышло из печати первым изданием в 1642 г., а еще двумя годами ранее был написан очерк «О политическом теле», содержащем основные положения учения о государственной власти. Иными словами, к началу революции теоретические взгляды Гоббса в своей основе уже сложились и их дальнейшая судьба по преимуществу сводится к последовательному уточнению и поиску наилучших формулировок и наиболее убедительных способов аргументации, при остающихся в неприкосновенности основных положениях доктрины.

Гражданская война  стала для Гоббса тем, что можно, пользуясь понятиями современной  философии, назвать экзистенциальной ситуацией – ситуацией, в которой  для него обнажилась подпочва социального  бытия, опытом, окончательно убедившим  его в верности своего понимания  природы общества. Сосуществование  людей, скрепляющие их правила и  традиции открылись Гоббсу во всей их ненадежности – как тонкие нити, связывающие феномен совсем иного  рода. Общественность человека увиделась  ему не как природа, но как образование, надстроенное над природным индивидуализмом человека. Потому-то, в отличие от тезиса Аристотеля об общественной природе человека (II, 131 – 132)[5], Гоббс утверждает, что если общежитие иных живых существ – пчел или муравьев, приводимых в пример Аристотелем, «обусловлено природой», то человеческое общество основывается «соглашением, являющимся чем-то искусственным»:

«Вот почему нет ничего удивительного в том, что, для того, чтобы сделать это  согласие постоянным и длительным, требуется еще кое-что (кроме соглашения), а именно общая власть, держащая людей в страхе и направляющая их действия к общему благу» (II, 132).

Именно потому, что государство (общество) мыслится Гоббсу исключительно как искусственное  образование – именно потому для  него все установления человеческого  общежития, все нормы гражданского общества представляются столь хрупкими. Любое несогласие, любое неосторожное движение способно разрушить эту конструкцию. Именно из этого ощущения ненадежности, необеспеченности гражданского существования человека рождается тотальное государство Гоббса, абсолютное в своих пределах.

из его труда  под названием «Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гражданского»

1 Метод Гоббса. Метод, используемый Гоббсом, есть метод априорно-дедуктивный, построенный на извлечении всех мыслимых логических следствий из самоочевидных понятий. Последние, однако, не возникают сами собой, но требуют критической проработки и очистки, дабы, во-первых, мы могли быть уверены в их самоочевидности, т.е. в том, что они в действительности не основываются на каком-либо более общем понятии; во-вторых, в том, чтобы мы ясно отдавали себе отчет в избранных нами изначальных (априорных) положениях, дабы они не смешивались (под влиянием иных идей) в нашем уме и не переходили в иные или даже противоположные себе понятия. Этой цели служат первые тринадцать глав «Левиафана» – критическое приуготовление ума читателя, отучение его от пользования непроясненными терминами, наставление в том, чтобы каждый раз, употребляя тот или иной термин (тем более с целью убедить другого) ясно отдавать себе отчет в том, для обозначения какого понятия он в данном случае используется. Итак, читатель, стремящийся проникнуть в суть текста, должен начать с интеллектуальной аскезы, отучая себя от принятого в обыденной речи смешения смысла слов и стремясь с «геометрической» ясности[6].

2. Естественное состояние. Изучение природы государственного состояния человека должно начинаться с простейшего элемента, а таковым, несомненно, является отдельный человек, причем взятый в своей непосредственности и сам по себе. Таким образом, исходной точкой рассмотрения должен стать естественный человек. В естественном же состоянии все люди равны, ибо «природа создала людей равными в отношении физических и умственных способностей» (II, 93). Гоббс, разумеется, предвидит возражение о неравенстве людей в присущих им силе или уме, однако отводит его по двум основаниям. Первое, относящееся собственно к естественному состоянию, состоит в том, что люди практически в равной степени способны причинить вред друг другу – там, где один будет действовать посредством личной силы, там другой возьмет преимущество хитростью, а третий сможет объединиться с несколькими другими в своей слабости и посредством этого стать сильнее того, кто ранее превосходил его своими физическими способностями.

3. Естественное право  и естественный  закон. «Каждый от природы ищет собственного блага» (I, 313), однако те же естественные силы, а именно «страх смерти, желание вещей, необходимых для хорошей жизни, и надежда приобрести их своим трудолюбием» (II, 98), подталкивают людей к тому, чтобы достигнуть мира, а тем самым – ибо это непременное условие мира – вынуждают к справедливости (I, 313). Естественное состояние лишено справедливости, однако оно не лишено естественных законов – т.е. предписаний разума, которыми «человеку запрещается делать то, что пагубно для его жизни или что лишает его средств к существованию, и пренебрегать тем, что он считает наилучшим средством для сохранения жизни» (II, 98). Тем самым, естественные законы есть не нормативные явления, относящиеся к сфере непреложно должного, но правила разума, вытекающие из здравых соображений и являющиеся как предписаниями, так и предметом стремлений человека. Они, как и вообще все выводы разума, не достаются сами собой, но требуют определенных условий и усилий со стороны самого человека, которые, однако, вполне посильны каждому:

«…Надежда, страх, гнев, честолюбие, корыстолюбие, тщеславие и прочие душевные аффекты мешают каждому познать законы природы до тех пор, пока эти страсти господствуют в его душе. Но нет такого человека, душа которого когда-нибудь наконец не успокаивалась. А это и есть самое удобное время для познания (закона) любым человеком, сколь бы необразован и темен он ни был» (I, 315).

4. Левиафан. Итак, естественные законы сами по себе бессильны перед действием страстей, поскольку люди «от природы любят свободу и господство над другими» (II, 129). Для защиты «от вторжения чужеземцев и от несправедливостей, причиняемых друг другу» возможен только один путь, а именно сосредоточение «всей власти и силы в одном человеке или в собрании людей, которое большинством голосов могло бы свести все воли граждан в единую волю» (II, 132). Для установления общей власти необходимо, «чтобы каждый человек считал себя доверителем в отношении всего, что носитель общего лица будет делать сам или заставит делать других в целях сохранения общего мира и безопасности, и признал себя ответственным за это; чтобы каждый подчинил свою волю и суждение воле и суждению носителя общего лица. Это больше, чем согласие или единодушие. Это реальное единство, воплощенное в одном лице посредством соглашения [выд. нами – А.Т.]» (II, 132 – 133):

«Таково рождение того великого Левиафана или, вернее (выражаясь более почтительно), того смертного Бога, которому мы под  владычеством бессмертного Бога обязаны  своим миром и своей защитой. Ибо благодаря полномочиям, отданным ему каждым отдельным человеком  в государстве, указанный человек  или собрание лиц пользуется такой  огромной сосредоточенной в нем  силой и властью, что внушаемый  этой силой и властью страх делает этого человека или это собрание лиц способными направлять волю всех людей к внутреннему миру и к взаимной помощи против внешних врагов» (II, 133).

5. Суверен. Единственной скрепой государства является верховная власть – суверен, который есть «носитель лица» (в смысле латинского термина persona) государства, лицо, «ответственным за действия которого сделало себя путем взаимного договора между собой огромное множество людей, с тем чтобы это лицо могло использовать силу и средства всех их так, как сочтет необходимым для их мира и защиты» (II, 133). 

Плеханов  Георгий Валентинович

Плеханов Георгий  Валентинович (1856, д. Гудаловка Тамбовской губ. - 1918, Питкеярви, Финляндия) - основоположник марксизма в России. Род. в мелкопоместной дворянской семье. В 1873 окончил Воронежскую  военную гимназию и поступил в Константиновское юнкерское училище в Петербурге. В 1874, разочаровавшись в военной карьере, сдал экзамены в Петербург, горный ин-т, но завершить образование не успел, т.к. с 1875 установил связи с народническим кружком. В 1876 во время первой в России полит, демонстрации рабочих и студентов у Казанского собора произнес антимонархическую речь в защиту Н.Г. Чернышевского, после к-рой перешел на нелегальное положение. Будучи пропагандистом, участвовал в "хождении в народ", получив известность как теоретик, публицист и один из руководителей "Земли и воли". В 1879, после раскола организации, выступил против тактики заговоров и террора, возглавив пропагандистский "Черный передел". В 1880 эмигрировал, спасаясь от ареста, и пробыл за границей 37 лет: занимался в Сор-боннском и Женевском ун-тах, изучал марксистскую лит-ру, встречался с лидерами социал-демократии, сотрудничая в европейской и росс. печати. В 1882 перевел на рус. язык "Манифест Коммунистической партии" К. Маркса и Ф. Энгельса - работа, превратившая Плеханова в убежденного марксиста. В 1883 в Женеве им была основана первая рус. марксистская группа "Освобождение труда". Ряд крупных теоретических работ Плеханов ("Наши разногласия", ."К вопросу о развитии монистического взгляда на историю" и др.) не только развенчивали народнические идеи, но и способствовали развитию марксизма в России. Плеханов стал одним из. лидеров II Интернационала. В 1900 -1903 участвовал в организации газ. "Искра"; был-одним из главных участников II съезда РСДРП. Пытался примирить большевиков с меньшевиками; был избран членом редколлегии газ. "Искра" и председателем Совета партии. Вскоре после съезда из-за усилившихся разногласий с В.И. Лениным Плеханов стал одним из меньшевистских лидеров. Во время первой росс. рев. 1905 - 1907 не имел возможности приехать в Россию. Выступил против большевиков по основным тактическим вопросам. Полагал несвоевременной забастовку, приведшую к неподготовленному, не поддержанному армией Декабрьскому восстанию в Москве. Считал нужным выступать в блоке с кадетами вовремя выборов в Гос. думу в 1906 - 1907. В 1909 начал огромный труд "История русской общественной мысли", к-рый не успел завершить. После Февральской рев. 1917 вернулся в Россию. Убеждала необходимости продолжения первой мировой войны до победы над Германией ("Теперь мы сделали революцию и должны помнить, что если немцы победят нас, то это будет означать не только наложение на нас ига немецких эксплуататоров, но и большую вероятность восстановления старого режима"). Плеханов выступил против "Апрельских тезисов" В.И. Ленина, назвав их "бредом". В своей газ. "Единство" давал характеристику существующему положению в России и вел полемику по основным вопросам рев. деятельности. Считал, что мельница истории еще не смолола муки, из к-рой будет испечен пшеничный пирог социализма. Должно пройти время, прежде чем страна будет готова к буржуазно-демократической рев., а после того, как капитализм в России завершит свою цивилизаторскую работу, - и к социалистической. Поэтому поддерживал Временное правительство и выступал в его защиту. Октябрьский переворот не. принял. В "Открытом письме к петроградским рабочим" убеждал, что преждевременное взятие власти "одним классом или - еще того хуже - одной партией" может привести к печальным последствиям. Однако на предложение Б.В. Савинкова стать главой будущего правительства ответил отказом ("Я сорок лет своей жизни отдал пролетариату, и не я буду его расстреливать даже тогда, когда он идет по ложному пути"). Тяжелобольным Плеханов был помещен в санаторий, где и умер. Похоронен на Волковом кладбище в Петрограде.