Творчество Ф.И. Тютчева

Все вместе — малые, большие,

Утратив прежний  образ свой,

Все —  безразличны, как стихия,—

Сольются  с бездной роковой!..

Спустя  двадцать лет, в последние годы  жизни образ «всепоглощающей и

миротворной бездны» снова возникнет в  стихотворении  поэта  «От  жизни  той,

что бушевала здесь...».

В  общем  ряду  явлений  природы  человек  в  поэзии  Тютчева  занимает

непонятное,  двусмысленное  положение  «мыслящего  тростника».   Мучительная

тревожность,  тщетные  попытки   понять   свое   предназначение,   ужасающие

подозрения  относительно самого  существования  загадки  «природы-сфинкса»  и

наличия «творца  в  творении»  неотступно  преследуют  поэта.  Его  угнетает

сознание  ограниченности, бессилия мысли, которая  упорно  стремится  постичь

вечную  загадку  бытия,—  «длань  незримо-роковая»  неуклонно  пресекает  ее

напрасные  и  обреченные  попытки.  Во   многих   стихах   Тютчева   незримо

присутствует терзавшая Паскаля мысль: «Меня  ужасает  вечное  молчание  этих

бесконечных  пространство».  Вообще  философия  Паскаля  чрезвычайно  близка

мироощущению  Тютчева. В его поэзии немало образов  и  понятий,  встречающихся

у французского философа, но едва  ли  не  самое  основное  —  это  убеждение

Тютчева,  что  «корень  нашего  мышления  не  в  умозрительной   способности

человека,  а  в  настроении  его  сердца»   созвучное  одному  из   основных

положений философии Паскаля: «Сердце имеет  свои  законы,  которых  вовсе  не

знает разум».

Чувство тревоги  особенно обостряется ночью, когда  исчезает  призрачная

преграда  — видимый мир — между  человеком  и  «бездной»  с  ее  «страхами  и

мглами». У лишённого зрения «ночного»  человека  обостряется  слух,  послышит

он «гул непостижимый» или вой «ветра  ночного»,  которые  напоминают  ему  о

«родимом», но не менее от того жутком изначальном  хаосе. О  том,  как  остро

ощущал  поэт, что «ночь страшна», красноречиво свидетельствует  стихотворение

«Альпы», лишенное в отличие от других  его  произведений  на  тему  «день  и

ночь» философского звучания, но  тем  более  поражающее  мрачными  образами,

найденными  Тютчевым для спящих гор:

Помертвелые их очи

Льдистым  ужасом разят.

В отношении  к природе Тютчев являет  как  бы  две  ипостаси:  бытийную,

созерцательную,  воспринимающую  окружающий  мир  «с  помощью  пяти  органов

чувств»., - и духовную, мыслящую, стремящуюся  за  видимым  покровом  угадать

великую тай«у  природы. .

Тютчев-созерцатель  создает  такие  лирические  шедевры,  как  «Весенняя

гроза»,  «Есть  в  осени  первоначальной....»,  «Чародейкою  Зимою..,»  и  -

множество подобных, коротких, как почти все  тютчевские стихи,  прелестных  и

образных  пейзажных зарисовок.

Аполлон  Григорьев  писал:  <<Пантеистическое созерцание,   созерцание

подчиненное, тяготеет  над  отношениями  к  природе  великорусской,  но  это

подчиненное созерцание и сообщает им при переходе в творчество их  особенную

красоту и  прелесть. •<...> В Тютчеве, например, возводит их, эти отношения,

до глубины  философского созерцанья, до одухотворения  природы>>.

Тютчев - мыслитель, обращаясь к  природе,  видит  в  ней  неисчерпаемый

источник  для размышлений и  обобщений  космического  порядка.  Так  родились

стихи «Волна и дума», «Певучесть есть  в  морских  волнах...»,  «Как  сладко

дремлет  сад  темно-зеленый...»  и  т.п.  К  этим  произведениям   примыкают

несколько  чисто  философских:  «Silentium!»,  «Фонтан»,  «День   и   ночь».

Философская лирика Тютчева менее всего  «головная»,  рассудочная.  Прекрасно

охарактеризовал ее И. С.  Тургенев:  «Каждое  его  стихотворение  начиналось

мыслью, но мыслью, которая, как  огненная  точка,  вспыхивала  под  влиянием

чувства  или  сильного  впечатления;  вследствие  этого,  если   можно   так

выразиться, свойства происхождения  своего,  мысль  г.  Тютчева  никогда  не

является  читателю нагою  и  отвлеченною,  но  всегда  сливается  с  образом,

взятым  из мира души  или  природы,  проникается  им  и  сама  его  проникает

нераздельно и неразрывно».

Радость бытия, счастливое согласие с природой, безмятежное  упоение  ею

характерны  преимущественно для стихотворения  Тютчева, посвященных  весне,  и

в этом есть своя закономерность. Постоянные мысли  о  хрупкости  жизни  были

неотвязными спутниками поэта. «Чувство тоски  и  ужаса  уже  много  лет  как

стали обычным  моим душевным состоянием» — такого рода  признания  нередки  в

его  письмах.  Неизменный  завсегдатай   светских   салонов,   блестящий   и

остроумный  собеседник,  «прелестный  говорун»,   по   определению   П.   А.

Вяземского, Тютчев был вынужден «избегать во что бы то ни  стало  в  течение

восемнадцати  часов из двадцати четырех  всякой  серьезной  встречи  с  самим

собой». И  мало кто мог постичь его сложный  внутренний мир. Вот каким  видела

отца дочь Тютчева Анна: «Он мне  представляется  одним  из  тех  изначальных

духов, таких  тонких, умных и пламенных, которые  не  имеют  ничего  общего  с

материей, но у которых  нет,  однако,  и  души.  Он  совершенно  вне  всяких

законов и  правил. Он поражает воображение, но в нем  есть  что-то  жуткое  и

беспокойное».

Пробуждающаяся  весенняя  природа  обладала  чудодейственным  свойством

заглушать это постоянное беспокойство, умиротворять  тревожную  душу  поэта.

Могущество  весны объясняется ее торжеством над прошедшим и  будущим,  полным

забвением бывшего и грядущего уничтожения  и распада:

И страх  кончины неизбежной

Не свеет  с древа ни листа:

Их жизнь, как океан безбрежный,

Вся в настоящем  разлита.

Воспевая  весеннюю природу, Тютчев неизменно  радуется редкой  и  краткой

возможности ощутить полноту жизни, не  омраченной  предвестниками  гибели  —

«Не встретишь  мертвого листа»,—  ни  с  чем  не  сравнимой  отрадой  целиком

отдаваться  настоящему моменту, причастности  «жизни  божески  -  всемирной».

Порой и  осенью ему чудится дуновение весны. В противопоставлении, вернее,  в

предпочтении  сомнительному  райскому  блаженству  бесспорного,  достоверного

наслаждения красотою весенней  природы,  самозабвенного  упоения  ею  Тютчев

близок  А.  К.  Толстому,  писавшему:  «Боже,  как  это  прекрасно  —  весна!

Возможно  ли, что в мире  ином  мы  будем  счастливее,  чем  в  здешнем  мире

весной!»  Совершенно те же чувства наполняют  Тютчева:

Что пред тобой утеха рая,

Пора любви, пора весны,

Цветущее  блаженство мая,

Румяный цвет, златые сны?.

На тютчевских лирических пейзажах лежит  особенная  печать,  отражающая

свойства  его  собственной  душевной  и  физической  природы  —  хрупкой   и

болезненной.  Его  образы  и  эпитеты  часто  неожиданны,  непривычны  и  на

редкость  впечатляющи. У него ветви докучные,  земля  принахмурилась,  листье

изнуренное  и  ветхое,  звезды  беседуют  друг  с  другом  тихомолком,  день

скудеющий,  движение  и  радуга  изнемогают,  увядающая  природа   улыбается

немощно и  хило и т.п.

«Вечный строй» природы то восхищает, то вызывает уныние поэта:

Природа знать  не знает о былом,

Ей чужды  наши призрачные годы,

И перед  ней мы смутно сознаем

Себя самих  — лишь грезою природы,

Но в  своих сомнениях и  мучительных  поисках  истинных  взаимоотношений

части и целого — человека и природы — Тютчев вдруг приходит  к неожиданным

прозрениям:  человек  не  всегда  в  разладе  с  природой,  он   не   только

«беспомощное  дитя», но он и равновелик ей  в  своей творческой потенции:

Связан, соединен от века

Союзом  кровного родства

Разумный  гений человека

С творящей силой естества...

Скажи заветное он слово —

И миром  новым естество

Всегда  откликнуться готово

На голос  родственный его.

Утонченный  психологизм, пронизывающий творчество Тютчева как более  или

менее категория  отвлеченная, приобретает конкретно-житейский характер в  так

называемом  денисьевском цикле поэта. Тютчеву  было 47 лет, когда  его  любовь

вызвала ответное и значительно более  сильное  чувство  со  стороны  молодой

девушки Елены  Александровны Денисьевой:

Не раз ты слышала признаньем

«Не стою я любви твоей»,

Пускай  мое она созданье,—

Но как  я беден перед ней...

Поэт-мыслитель  всю  жизнь  —  от  ранней  юности  до  последних   дней

болезненной старости—чрезвычайна интенсивно жил  сердцем.  Он  любил  и  был

любим,  но  считал  любовь   чувством   изначально-губительным,   «поединком

роковым». Потому-то печалился он о судьбе одной из своих дочерей,  «кому  я,

быть  может,  передал  по  наследству  это  ужасное  свойство,  не   имеющее

названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви...».

Полюбив  страстно  и  безоглядно,  Денисьева  всецело  отдалась  своему

чувству, восстановив против себя  общественное  мнение.  Ей  была  уготована

«жизнь  отреченья, жизнь страданья»: