Специфика творческой индивидуальностиТимура Кибирова

В стихах Кибирова можно найти знакомые с детства  имена, используемые в качестве сравнений: «То Каем, то Гердой себя ощущая» [16, с.372], или «Русь, как Том Сойер, не дает ответа,– / Должно быть, снова шалости готовит» [16, с. 370]. Эпитет «детский» не связан у Т.Кибирова со снижением или иронией, что наглядно представлено в «Двадцати сонетах к Саше Запоевой» и многих других произведениях поэта. Обращение к образам детства (или детской литературы) становится элементом поэтики Т.Кибирова, что связано с особым значением «детских» интертекстем.

В некоторых  стихотворениях можно наблюдать  противопоставление «детских» и  «взрослых» интертекстем – причем автор разрешает это противоречие в пользу образов детской литературы:

В одиночестве  я гордом

Вдоль по берегу брожу,

Но совсем не Чайльд Гарольдом,

А Снусмумриком гляжу [16, с.402]. 

Перечисление  произведений детской литературы в  одном из стихотворений связано  с оценочной цитатой из О.Э.Мандельштама:

Только детские  книжки читать!

Нет, буквально – не «Аду» с «Уллисом»,

А, к примеру, «Волшебную зиму

В Муми-доле»...

А если б еще  и писать! [16, с.422]. 

Даже если не воспринимать это заявление буквально, то все равно очевидно, что детская  литература для Т.Кибирова весьма притягательна.

 Нередки у Т.Кибирова прямые (и достаточно объемные) цитаты из детской литературы:

Все-таки, лучше  всего

социальная  роль литератора

(в частности,  лирика)

отражена

в басне Ивана  Андреича

«Слон и Моська».

Но и в  нижецитируемом

стихотворении Корнея Иваныча

образ писателя также весьма убедителен,

равно как и  образ читателя:

«взял барашек  карандашик, взял и написал:

“я мемека, я  бебека,

я медведя забодал!”

А лягушка у  колодца

заливается-смеется  – 

вот так молодец! [16, с.407].

Любопытно, что  цитата занимает здесь половину стихотворения и даже в каком-то смысле «перевешивает» – за счет того, что написана классическим четырехстопным хореем (по ритмической модели «Мчатся тучи, вьются тучи…» – А.С.Пушкин), а кибировское стихотворение не связано ни стихотворным размером, ни рифмой. С точки зрения идеи, на первый взгляд, здесь трудно увидеть что-либо, кроме шутки и иронии, направленной на авторов, на протяжении многих лет обсуждающих этот вопрос. Но если вспомнить, что данная проблема – социальной роли литератора – с кризисом соцреализма в современной русской литературе встала особенно остро, можно сказать, что Т.Кибиров, во-первых, нашел простой образ для сложной проблемы, а во-вторых, высказался на актуальную тему, не примыкая ни к одной из точек зрения и не полемизируя ни с кем – то есть высказался не как литературовед, а именно как писатель, который, в отличие от ученого или критика, может не учитывать мнения предшествующих исследователей. «Детскость» становится в данном случае маркером авторской иронии и позволяет поэту создать пародийный интертекстуальный образ, что, однако, не делает затронутую проблему менее значимой. Ироническая репрезентация важной для автора проблемы сближает в данном случае иронию с грустной самоиронией.

Итак, детские  интертекстемы могут служить  не только поводом для ностальгических воспоминаний, но и материалом для вполне серьезных выводов, которые автор предпочитает облечь в шутливую форму.

 На фоне слишком серьезной литературы, решающей глобальные проблемы, которые читателю зачастую трудно осмыслить без предварительной литературоведческой и философской подготовки, мир детства привлекает Кибирова еще и как мир стабильных ценностей:

…и хотя я  и вырос бездельник и трус,

 пусть не  раз нарушал я священный завет,–

 я хоть  знаю, что плохо, что нет. [16, с.422]. 

Это обстоятельство придает мечте поэта «А если б еще и писать!» особое значение: ее можно трактовать как мечту о стабильном позитивном идейном базисе. Воспроизводимое Т.Кибировым детское мироощущение с его повышенным вниманием к мелочам, деталям и подробностям, не сопровождаемым пока попыткой построить целостную и непротиворечивую картину мира, чрезвычайно напоминает постмодернистский коллаж с его принципом нонселекции, что снова возвращает нас к поэтике.

По нашему мнению, актуальное философское и литературное кредо Кибирова достаточно полно выражено в стихотворении «Щекою прижавшись к шинели отца…», где автор снова обращается к сюжету детства и «детскости» в мироощущении и интертексте:

Щекою прижавшись к шинели отца – 

 вот так  бы и жить.

Вот так бы и  жить – ничему не служить,

Заботы забыть, полномочья сложить,

И все попеченья  навек отложить [16, с.272].

Детское ощущение незыблемости мира сменяется далее  в стихотворении взрослым осознанием  непрочности и временности самого человека и окружающей его объективной реальности, что порождает трагический конфликт в сознании лирического героя:

…я знаю, что  рушится все на глазах,

стропила скрипят.

Вновь релятивизмом кичится Пилат.

А стены, как  в доме Нуф-Нуфа, дрожат,

и в щели ползет торжествующий ад,

 хохочущий страх…[16, с.273].

Сочетание детской  интертекстемы, использованной в качестве сравнения («как в доме Нуф-Нуфа»), с инфернальными образами («ползет торжествующий ад») подчеркивает ощущение беззащитности героя перед «взрослым» ощущением непрочности мира и хрупкости существования.  Здесь мы снова наблюдаем, как мироощущение превращается в художественный прием: воссоздавая при помощи аллюзии искреннее детское сочувствие героям сказки, поэт привносит тем самым в свой текст ощущение подлинного трагизма.

Мотив неизбежного разрушения мира органически связан с острой эмоциональной реакцией (истерика) и, как следствие, с мотивом кризиса ценностных установок:

…что хочется  грохнуть по стеклам в сердцах,

в истерику впасть.

Что легкого  легче предать и проклясть 

в преддверье  конца [16, с.273].

Разрешение  этого конфликта Т.Кибиров находит  в религиозно-мистическом измерении, не имеющем отношения к «детскости»:

И я разеваю  слюнявую пасть,

чтоб вновь  заглотить галилейскую снасть,

и к ризам разодранным Сына припасть

и к ризам нетленным Отца! 

Прижавшись  щекою, наплакаться всласть 

и встать до конца [16, с.273]. 

Биографический  образ отца поэта преобразуется  в образ Небесного Отца (ризы вместо шинели, прописная буква вместо строчной), и за счет этого все описанные  здесь личные впечатления обобщаются и выходят на надличностный, общечеловеческий уровень. Так тема детства получает библейскую трактовку и обретает философский смысл.

           Образы детства проходят через всё творчество Кибирова. Как мы видели, их функция и трактовка не остаются неизменными. Если на раннем этапе это, в основном, романтические воспоминания, то в дальнейшем детство через библейскую трактовку наделяется духовным содержанием и, в силу этого, а также за счет присущей ему искренности становится универсальным критерием оценки и даже может выступать противовесом постмодернистской идеологии – в тех случаях, когда поэт стремится от этой идеологии дистанцироваться. Важно отметить, что «детскость» очень часто выступает как элемент поэтики и служит для решения определенных художественных задач. Для понимания процесса становления авторской индивидуальности важно проследить переход «детства», как темы,  в «детскость», как черту поэтики и, отчасти, мировоззрения Т.Кибирова, связанную с декларируемым им стремлением к «простоте» и ясному взгляду на мир.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

3 ЖАНР ДРУЖЕСКОГО ПОСЛАНИЯ В ТВОРЧЕСТВЕ Т. КИБИРОВА

 

Яркость и сложность  творческой личности Кибирова проявили себя и при обращении его к  жанру послания.

По мнению М. Л. Гаспарова, послание к середине XIX века просто перестаёт существовать как жанр. Между тем, в 1998 году Тимур Кибиров, словно бы опровергая утверждение известного теоретика литературы, публикует сборник "Избранные послания". Тексты Т. Кибирова, вошедшие в этот сборник, создавались с 1987 по 1996 годы. Примечательно, что автор расположил их в хронологическом порядке (это самые значительные стихи за указанный период). Некоторые из них (например, "Колыбельная для Лены Борисовой", "Двадцать сонетов к Саше Запоевой", "Путешествие из Шильково в Коньково") в предшествующих публикациях как послания обозначены не были. После выхода сборника, в котором намеренно подчёркивается жанровая природа входящих в него текстов, становится ясно, что послание - очень важный для Кибирова жанр. К тому же сам факт собрания воедино текстов, написанных в течение десятилетия до публикации сборника, под одним жанрово маркированным названием, провоцирует мысль об актуальности жанра именно в этот период (с1987 по 1998-й). Тем более, что ни предшествующий сборник "Парафразис" (1997), ни все последующие сборники Кибирова не имеют столь очевидного жанрового акцента.

В основе появления  послания как жанра лежит формальный факт расстояния между автором и адресатом. Понятие расстояния как стимула для создания послания в практике Кибирова получает разные осмысления. Оно зависит от конкретной культурной ситуации. Тимур Кибиров, создававший свои послания в атмосфере андеграунда 1980-х, вероятно, ощущал непреодолимую дистанцию, отделявшую его от широкого читателя-современника. В ситуации 90-х годов понятие расстояния приобретает иной смысл. Поэт остро чувствует, что от него уходит, казалось бы, только что обретённый вместе со свободой слова читатель-современник. Широкий читатель становится фигурой проблематичной, удаленной, неочевидной. Вот что пишет по этому поводу Кибиров в послании Игорю Померанцеву:

Увы! Читатель развращенный

листает "Инфо-СПИД" и боле не следит

за тем, кто, наконец, в сраженьи победит

свободы ль друг Сарнов иль Кожинов державный...[15, с.102].

Между тем, дружеское послание предполагает широкого читателя. Тимур Кибиров, используя традиционные стратегии дружеского послания, пытался найти новый, основанный на искренности и взаимном доверии способ взаимопонимания с широким читателем. Однако нередко его посещают сомнения в том, насколько реален этот читатель вообще.

Гораздо более  очевидным адресатом казался  для Тимура Кибирова тот "катулловский" кружок единомышленников, который собирался  на кухне Михаила Айзенберга с 1972 по 1986 гг. В него входили литераторы Евгений Сабуров, Виктор Коваль, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн, Сергей Гандлевский, Семён Файбисович.

В культуре андеграунда 1970-х-1980-х годов, за пpеделами официальной  культуpы, сфоpмиpовалась твоpческая сpеда с внутpенними пеpекличками, своими геpоями и анекдотами и даже своим бытом" [12, с.208], которая не имела и не хотела иметь ничего общего с советской реальностью. Дистанция между поэтом и официальным миром, поэтом и широким читателем была реальным фактом существования. Она стала именно тем внелитературным рядом, который был необходим для появления жанра послания. Стала ощущаться потребность в обретении нового языка. Как вспоминает Семён Файбисович, "в замкнутой атмосфере кухни Айзенберга формировался альтернативный и диссидентско-интеллигентному и квазинонконформистскому тип сознания и поведения, где идеи ответственности за народ, судьбы страны, человечества, искусства, культуры и т.п. переплавлялись в идею личной ответственности за качество собственного существования" [31, с.172-187]. Сама возможность появления такого нового типа поведения свидетельствовала о том, что эзопов язык, который был распространённым во второй культуре 1960-х - 1970-х гг., изжил себя. Но появилась новая потребность - просто называть вещи своими именами, не играя в прятки с официальной культурой.

Реализацией этой очередной новой простоты наряду с рок-культурой, культурой рок-н-рола (Майк Науменко) стал и "эзопов язык наоборот" дружеских посланий Тимура Кибирова: "Лексическая прямизна как бы удваивает естественность его вещей, и та, переливаясь через край, обращается в свою противоположность... Автор имеет в виду не "лисице где-то бог...", а что-то вроде "широкошумные дубровы...", но пишет: у-у, суки, мать вашу, ща всех урою!" - считает Михаил Айзенберг [24, с.197].

 

3.1 Два «послания» Т. Кибирова

 

Два стихотворения  Т.Кибирова – «Сереже Гандлевскому. О некоторых аспектах нынешней социокультурной  ситуации» и «Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах  изящной словесности» объединяет общая  тема: судьба поэта и поэзии на современном историческом этапе. Адресат, названный в заглавии, и есть риторические обращения к нему лирического героя. Жанр послания в русской литературе восходит к XIX веку, когда он стал особо популярен, однако первые послания появляются еще в XVIII веке, например, «Письмо о пользе стекла» М.В.Ломоносова. Интересно, что второе стихотворение Т.Кибирова написано тем же  характерным и вполне узнаваемым размером (шестистопный ямб с цезурой после третьей стопы, создающей своеобразный ритмический рисунок), что и «Письмо…» Ломоносова; кроме того, обращает на себя внимание  у Кибирова обращение к адресату по фамилии: но это всё не вдруг. Покамест, Померанцев… (сравним, у Ломоносова: Неправо о вещах те думают, Шувалов / Которые стекло чтут ниже минералов). Это можно считать еще одной интертекстуальной отсылкой. Важно, что первое стихотворение опирается на поэтическое наследие XIX века, и прежде всего на А.С.Пушкина. Стихотворению предпослан пушкинский эпиграф, оно содержит шесть интертекстуальных отсылок к разным пушкинским стихам,  Пушкин прямо упоминается в тексте. Можно предположить, что такое увеличение исторической дистанции  должно, по авторскому замыслу, служить для подчеркивания серьёзности текста (послания XIX века содержат слишком большой элемент игры и даже зачастую шутки). Кроме того, здесь может отражаться авторская попытка выйти за пределы привычных литературных стереотипов (зачастую восходящих именно к XIX веку) и посмотреть на современную литературу со стороны, из века XVIII, связи которого с современной литературой слабее, и поэтому такие интертекстемы не воспринимаются  как поэтические штампы.

Благодаря общей  теме и общему жанру, эти стихотворения  связывают два периода в творчестве поэта – перестроечный и постперестроечный. Адресаты посланий меняются (в традиции жанра адресат во многом условен и случаен), но неизменной остается тема, что показывает неизменную важность проблемы в изменчивых внешних условиях.