Сказание о выборе веры князем Владимиром

Сказание о выборе веры князем Владимиром, помещенное в Повести  временных лет под 986 г., по-разному  и не без противоречий трактуется в историографии: естественно, первым делом исследователи учитывают  то очевидное обстоятельство, что  «выбор веры», или, в более широком  смысле, диспут о вере - это распространенный средневековый книжный сюжет  с достаточно явными византийскими  истоками (обнаруженными еще Е. Е. Голубинским; из последних исследований, в частности «Речи Философа» - см.: Франклин, 1982) и даже предполагаемым иудейским влиянием (см. сопоставление летописного сюжета с «выбором веры» хазарским каганом в еврейско-хазарской переписке и позднейшей еврейской традиции XII в. (Голубинский, 1977. Т. 1. С. 141 и сл.; Барац, 1926. С. 585 и сл.; Архипов, 1995. С. 17. и сл. ). Согласно письму хазарского царя Иосифа (Коковцов, 1932. С. 78-80), к хазарскому царю-иудею явились послы от Византии (Эдома) и Халифата «вместе со своими мудрецами, чтобы склонить его (перейти) в их веру». Священник первым был принят царем, и от его лица излагаются основы вероучения от избранности Израиля до рассеяния евреев за грехи. Он обличает веру израильтян, у которых «нет ни Субботы, ни праздников, ни закона [... ]; они едят всякую нечисть... » В целом эта речь соответствует гораздо более пространной летописной вероучительной Речи Философа, хотя имеет выраженный антииудейский полемический характер. Еще более лапидарна речь Кадия, который также признает истинность древней веры Израиля, не преминув помянуть о гневе Божьем, приведшем к рассеянию, и о нечистой пище христиан. Итог диспута - провозглашение веры Израиля как истинной самими оппонентами иудаизма.

 Более существенной для древнерусской книжности была, конечно, кирилло-мефодиевская традиция, в данном случае - пространные прения о вере Константина-Философа с иудеями в Хазарии (Житие Константина. Гл. IX-X; см.: Флоря, 1981. С. 78 и сл. ) - недаром произносящий при дворе Владимира вероучительную речь грек именуется Философом: еще поздними русскими летописцами XV в. он был отождествлен с самим Константином - просветителем славян, что повлияло на концепцию В. И. Ламанского, возводившего летописную «Речь Философа» ко времени хазарской миссии Константина (ср. ПВЛ. С. 454). В меньшей мере обращали внимание на то обстоятельство, что и славянские князья, призывавшие Константина и Мефодия, также стояли перед выбором веры, правда, внутри еще относительно единой христианской конфессии: ср. формулу призвания учителей в «Пространном житии Мефодия» (гл. V) - «и соуть в ны въшли оучителе мнози крьстияни из влах и из грък, и из немьць, оучаще ны различь. А мы, словени проста чадь и не имам иже бы ны наставил на истиноу и разоум съказал. То, добри владыко (Михаил III - В. П. ), посъли так моужь, иже ны исправить всякоу правьдоу» (Климент Охридский. Т. 3. С. 188). Уже говорилось (Петрухин. 1995. С. 116), что эта традиция отражена не только летописным сюжетом о миссии первоучителей, но повлияла и на описание другого - не религиозного, а «государственного» выбора славян - легенду о призвании варяжских князей. Было бы, однако, поспешным сводить сам мотив «выбора веры» только к древнеславянскому (и хазарскому) историческому и литературному контексту кирилло-мефодиевской традиции.

 В совершенно ином  этноисторическом контексте, правда, имеющем непосредственное отношение к конечным судьбам Древней Руси - в Монгольской империи (1254 г. ), - великий хан Менгу отправляет своих секретарей к миссии, возглавляемой Гильомом де Рубруком, с почти теми же словами, что славянские князья четырьмя столетиями раньше. «Вы здесь христиане, сарацины (мусульмане) и туины (буддисты, которых католический миссионер именует идолопоклонниками -В. П. ). И каждый из вас говорит, что его закон лучше и его письмена, то есть книги, правдивее. Поэтому хан желал бы, чтобы вы все собрались воедино и устроили сравнение [закона]; пусть каждый напишет свое учение так, чтобы хан мог узнать истину». Несториане - представители христианской конфессии, распространенной в Центральной Азии, как свидетельствует Рубрук, «написали хронику от сотворения мира до Страстей Господних [... ] коснулись Вознесения, Воскресения мертвых и пришествия на Суд». По содержанию эта «хроника» соответствует «Речи Философа» в Повести временных лет. Рубрук вынужден опираться на поддержку несториан (еретиков) в далекой от христианского мира стране и не спорит с ними, предлагая лишь некоторые исправления в их текст, а от своей миссии - просто символ веры. Более того, хитроумный монах отсоветовал несторианам сначала вступать в диспут с сарацинами, ибо те оказывались естественными союзниками христиан по вопросу о единобожии. Это уже напоминает уловку иудея, перед лицом хазарского кагана вынудившего христиан и мусульман признать святость Ветхого завета, согласно письму хазарского царя Иосифа. Прения ведет сам Рубрук с «туинами», касаясь не только проблемы единобожия, но и теодицеи - происхождения зла в мире; конечно, он побеждает. Даже сарацины признают истинность Евангелия (Рубрук. Гл. 45. С. 164-169).

 «Литературность», во  всяком случае, последнего мотива  очевидна: прения о вере происходили  в эпоху крайнего напряжения  отношений между христианским  миром и миром ислама - в монголах  искали союзников против мусульман.  Неслучайно и сам диспут был  приурочен Рубруком к Пятидесятнице - началу апостольской проповеди среди «языков». «Историчным» следует признать пессимистическое описание концовки диспута: «Все слушали без всякого противоречия, но никто, однако, не сказал: «Верую; хочу стать христианином» (после проповеди Константина, как отмечает Житие, крещение приняли лишь 200 хазар). Рубрук сетует на свою неспособность обратить хана: «Если бы я, подобно Моисею, имел возможность делать знамения, может быть, он преклонился бы» (Там же. Гл. 46. С. 171). Вместе с тем в рассказе Рубрука, конечно, не только дань литературному этикету - миссионер повествовал о том, как все должно было быть на самом деле.

 «Чисто» литературным  представляется другое сочинение,  популярное в средневековой Руси, - византийский новозаветный апокриф  «Сказание Афродитиана» (известное в древнерусском переводе с XIII в., см.: Бобров, 1994). Оно вновь возвращает нас к проблеме типологического сходства сюжетов «выбора веры». В «Сказании» прения о вере происходят в Персии во времена Рождества Христова, когда языческие волхвы увидели звезду, знаменующую рождение Мессии. Жрец в «кумирнице» персидского царя интерпретирует чудесные знамения «по-язычески» - объявляет, что «Ира» (Гера) зачала младенца-спасителя. Этот риторический (но не религиозный) «синкретизм» свойствен византийской литературе: «персидские» божества не только отождествляются с эллинскими, но и «включаются» в совершенно чуждый им контекст новой побеждающей веры. Сам Дионис с сатирами предвещает волхву, видящему склоненных ниц кумиров, победу христианства. Царь, узнавший от жреца о знамениях новой веры, созывает на диспут язычников, иудеев и христиан. Победа христиан, естественно, предрешена, но популярность апокрифа на Руси объясняется не просто этой победой. Важно было, что именно язычники, поклонявшиеся кумирам, восприняли истинную веру, в отличие от «ветхого» народа - иудеев. Сходство с летописным рассказом показательно и в том отношении, что в прениях принимают участие представители трех конфессий (как и в соответствующем сюжете еврейско-хазарской переписки и книги Рубрука), но существеннее все же различия. Летопись не упоминает никаких волхвов при дворе Владимира. Не менее важно и то, что участники сюжета, хвалящие каждый свою веру перед князем, - «болъгары веры бохъмиче» (волжские болгары-мусульмане), «немцы от Рима», «жидове козарьстии» и, наконец, грек («Философ») - были реальными «партнерами» Руси в эпоху раннего средневековья.

 Сам сюжет вводится  летописцем в реальный исторический  контекст. Под 985 годом рассказывается  о походе Владимира с Добрыней  на волжских болгар. Поход рисуется  победным, но Добрыня обращает  внимание князя на то, что колодники  - плененные болгары - носят сапоги: «Сим дани нам не деяти, пойдем искать лапотников». Владимир заключает мир с болгарами и возвращается в Киев. И здесь вместо положенных жертв по случаю победы описывается приход болгарских послов: «Придоша болъгары веры бохъмиче, глаголюще, яко: «ты князь если мудр и смыслен, не веси закона; но веруй в закон и поклонися Бохъмиту». Установление договорных отношений с Болгарией Волжско-Камской имеет свое продолжение: болгары проповедуют ислам. Владимир для них действительно не ведает «закона», ибо закон - это Священное писание, строго регламентированный религиозный культ. На Руси такого культа не существовало.

 Вопросы Владимира  к послам об их законе соответствуют  контексту летописи: язычник Владимир  рисуется «побежденным женской  похотью» и имеющим то же  число наложниц, что и сам библейский  Соломон, поэтому его прельщает  мусульманский рай, но отвращает  обрезание, запрет есть свинину  и особенно пить вино. Он ссылается  на обычай пировать с дружиной: «Руси есть веселие пити... ». Но посольство болгар, очевидно, соответствует и общеисторическому контексту - контексту традиционных исторических связей Киева в X в.: через Болгар, в частности, поступает на Русь (в обход Хазарии) восточное серебро и осуществляются связи с исламским Востоком, державой Саманидов и Хорезмом (ср. Моця, Халиков, 1997). Характерно для летописных прений о вере, что посольство приписывается не неким «абстрактным» агарянам или измаильтянам, но имеет конкретный этноконфессиональный адрес, как и другие партнеры Руси. Первое ответное посольство для «испытания веры» Владимир, по летописи, также посылает «в болгары», и послы наблюдают «скверные дела» при богослужении в мечети. Этому летописному известию есть, казалось бы, параллель в собственно исламских источниках: у арабского автора XI в. ал-Марвази (и более позднего персидского писателя XIII в. ал-Ауфи) рассказывается о посольстве русского князя к хорезмшаху. Правда, в описании мусульман русские, конечно, избрали ислам; более того, ал-Марвази сообщает, что до того русы обратились в христианство (300 г. хиджры - 912/913 гг. ), но эта религия лишала их воинственного духа, и они обратились к исламу, чтобы вести священную войну (см.: Новосельцев, 1987. С. 68 и сл. ). Естественно, что восточные авторы должны были свидетельствовать об успехах ислама в отношении языческой Руси так же, как христианские - начиная с патриарха Фотия - об успехах христианства. Прямое перенесение этих известий в область исторических реалий неправомерно.

 Соответственно, и исторический  «реализм» летописного сюжета  о «выборе веры» в конкретный  исторический момент, и его связь  с конкретными конфессиональными  задачами и религиозной политикой  Русского государства отнюдь  не очевидны. Даже наиболее «привязанные» к историческому контексту X в. хазарские евреи оказываются под сомнением как реальные участники диспута, ибо Хазария уже разгромлена Святославом, и на вполне риторический вопрос Владимира о том, где находится земля, те вынуждены устами летописца отвечать, что «предана бысть земля наша хрестеяном», явно имея в виду Палестину, а не Хазарию (ПВЛ. С. 40). Соответственно, к евреям не было и посольства для испытания веры, и это обстоятельство даже позволило исследователям летописного сюжета, в том числе издателям Повести временных лет (ПВЛ. С. 454), предположить, что мотив спора с хазарскими евреями - позднейшая вставка. Правда, последующая речь философа продолжает антииудейскую полемику, начатую самим Владимиром, и это наводит на мысль о реальности иудейского посольства (ср. Архипов, 1995. С. 17 и сл. ). С не меньшим основанием можно догадываться, однако, что именно эта антииудейская полемика, свойственная византийской литературе и унаследованная литературой древнерусской (ПВЛ. С. 454-455), «породила» мотив еврейского посольства к Владимиру в русской летописи и т. д.

Даже есть такая версия принятия веры – «первое крещение Руси относится к 70-м годам IV века. Предполагается, что этому предшествовал неудачный поход киевских князей Аскольда и Дира на Византию. По греческим источникам, осаждённое население во главе с патриархом Фотием и императором совершили всеобщее моление к Господу спасти их от осаждающих руссов и при этом обмакнули то, что они считали ризой Богородицы, в море, моля его о буре. И море вскипело, потопив большую часть русского флота. Потрясённые этим чудом, остатки русских сил вернулись с предложением мирных переговоров с греками, после чего были крещены. В честь этого события возник праздник Покрова пресвятой Богородицы, забытый греками, но празднуемый в России по сей день, особенно у казаков. Понимание праздника Покрова по христианской традиции - это смиренное принятие поражения как наказания за грех спеси и кровопролитие. В 860 году появляется первый экземпляр Евангелия переведенного на русский язык и первые сведения о наличии в Киеве христианской общины. С этого момента Константинопольские патриархи всяческими путями пытаются умножить число христиан и в Киеве и "вывести самого князя из тьмы идолопоклонничества". Однако князь Олег, принимая дары от императора и приглашая священников и патриархов, продолжает больше верить своему мечу и довольствоваться мирным союзом с Грецией. Философия христианства воспринимается не слишком «боевой по духу», а потому не способствует укреплению державы.

Дальше княгиня Ольга  сначала будучи язычницей жесточайшим образом расправляется с древлянами за гибель своего мужа Игоря, и лишь затем, в более почтенном возрасте отправляется в Царь-град (Константинополь) по женской традиции «посмотреть на чудеса света». Впечатляется традициям византийской религии и возвращается домой христианкой. По приезду домой уговаривает своего сына Святослава поступить так же. На что тот вполне резонно отвечает, что дружина не поймет его потакания «женским слабостям». В результате Ольга находит множество последователей среди «слабых и обделенных», но остается принципиально непонятой сыном Святославом и внуком Владимиром. Ей никто не мешает до самой смерти исповедовать христианство и даже украсить свою корону православным крестом, однако наследники предпочитают принципиальное мужское воспитание.

Сейчас принято вспоминать, что «Ольга крестилась только сама, не насилуя ни своей семьи, ни подданных  и верила в силу своего примера». На самом деле к ней уважительно  относились, но навязать свою волю к  тому времени она уже никому не могла. Так, крестившись у греков, Ольга обратилась с просьбой к  германскому королю Оттону I прислать проповедников. В "королевство ругов" даже был направлен видный проповедник Адальберт. Он достиг Киева в 961-962 годах, однако вынужден был бежать, аналогично не понятый «местной общиной».