Речевые ошибки Гумберта в романе В.Набокова «Лолита»

А.В.Леденев

Речевые ошибки Гумберта в романе В.Набокова «Лолита»

Gott ist Geist, und über den Sprachen ist die Sprache[1]

(Thomas Mann. “Der Erwählte”)

Когда Кролик или кто-то другой из «зооморфных» персонажей сказки «Алиса в стране чудес» Льюиса Кэрролла заговаривает с главной героиней по-английски, а в русифицированной Набоковым адаптации (соответст­венно, с Аней) по-русски, мы – вслед за героиней – принимаем это как долж­ное и даже не за­думываемся о точности передачи их «животной» речи на тот или иной язык и – тем более – о том, кто же этот переводчик с «нечеловече­ского» на «человеческий». Могут ли быть «ошибки»[2] в речи такого перево­дчика?

Когда перед англоязычным читателем исповедуется «белокожий вдо­вец» Гумберт Гумберт (европейский иммигрант и полиглот с этнически сложной ге­неалогией), он по сути заранее предупреждает «жюри присяж­ных» о воз­можных шероховатостях своего английского, тем самым обеспе­чивая автору книги «лингвистическое алиби». Речевая маска Гумберта, при­думанная ему Набоковым, – блистательный выход из сложнейшей для него (к тому вре­мени – автора нескольких увесистых томов блестящей русской поэзии и прозы) ситуации[3].

Английский язык Набокова, по уверениям англоязычных лингвистов и литературоведов, великолепен, разве что иногда несколько сложен для пони­мания даже искушенного читателя[4]. А те или иные речевые «спотычки» Гум­берта на­дежно мотивированы и его биографией, и его психологическим со­стоянием в момент создания рукописной «исповеди». Да что там говорить: речь эрудита (литературоведа, кстати сказать), утонченного эстета, ждущего суда за со­вершенное им убийство, и должна отражать и «смещенное» состоя­ние его сознания, и прорывающееся волнение, и нарастающее чувство вины перед Лолитой. В таком положении вполне объяснимы и наплывы синтакси­ческих длиннот, и избыточное порой употребление фразеологизмов, и даже речевые погрешности (не будем забывать, в конце концов, что в минуты сильного волнения Гумберт – по крайней мере в русской версии романа –даже начинает заикаться).

Но сначала о герое англоязычной версии романа. Вот краткий перечень проявлений «словесной ряби» или европейского «стилистического акцента» в речи набоковского персонажа[5]. Во-первых, это легкий привкус иронии в сло­воупотреблении, словно европеец Гумберт «обезьянничает» по отноше­нию к но­сителям языка, чуть утрируя английскую идиоматику. Во-вторых, эрудированный персонаж склонен к высокой лекси­ческой архаике, словно пробует на читателях эффект очарования старых слов, как это порой делает в современной русской литературе, скажем, Тимур Ки­биров. Таковы, напри­мер, в речи Гумберта «рафинированные» слова: favo­nian, palpate, oculate – да и многие другие.

Встречаются (и это – в-третьих) в высказываниях героя небольшие стилистиче­ские неточности, такие как “such… that” вместо правильного “such…as”. Интересен в контексте ведущегося разговора и образчик синтак­си­ческого русицизма: «Let me tell you, however, something»[6]. По-английски это “however” («однако») выглядит попавшим не совсем на свое место, хотя для русского уха вполне привычно, более того – даже ритмически выразительно, потому что укладывается в матрицу пятистопного хорея.

Все это – замечательные примеры того, как речевые погрешности или излишества обращаются в стилистические достоинства: возможные неточно­сти «авторского» слово­употребления становятся тонкими характерологиче­скими штрихами к портрету героя.

But (and now comes that bitter word of “but”)… what to be done… что де­лать, если Гумберт Мурлыка (одно из его русифицированных прозвищ) объ­ясняется перед русскоговорящими читателями и делает это по-русски? В ка­кой мере и как «перевести» речевую характеристику Хамберта (так звучит его имя по-английски) на родной для автора романа язык? Можно ответить коротко: так, как это в итоге и сделал Набоков (и это будет верно). Или ото­слать любопытствующих к серии фундаментальных сопоставительных ис­следований[7].

«Let me tell you, however, something» – все-таки скажем мы, памятуя хотя бы о сфере «русского как иностранного» и о сложной даже для Набо­кова проблеме возвращения к родному языку после четвертьвековой (отчасти вынужденной) и почти исключительно англоязычной писательской практики. Напомним, что русскоязычная версия «Лолиты» создавалась писателем в се­редине 1960-х годов, а писать романы по-английски Набоков начал уже в конце 1930-х.

В «русской» «Лолите» автор, кажется, лишен того «иммигрантского» лингвостилистического прикрытия, которое столь эффектно обеспечивалось речевой маской Гумберта в «Лолите» американской. Дело в том, что легкий налет «среднеевропейского» акцента в речи персонажа если и передаваем, то многочисленными галли­цизмами и латинизмами, но никак не «основным» (теперь уже рус­ским) языком исповеди, да и «ошибаться» в унисон ориги­налу – не в тради­циях русской переводческой школы[8]. Так что те или иные – пусть и микроско­пические – отклонения от ли­тературной нормы никак не спишешь на счет гумбертовского «неродного» произношения.

Кстати, эмоциональное наслаждение, получаемое героем от произнесе­ния имени «Ло-ли-та» в первой фразе его исповеди, описано с опо­рой на мельчайшие артикуляционные под­робности, и эта ар­тикуляция вполне соот­ветствует русским произноситель­ным нормам (но не вполне – англий­ским[9]). Впрочем, этот факт давно замечен внимательными читателями «Ло­литы» и тем более исследователями набо­ковской прозы.

Незамеченными остаются реальные речевые погрешности русифици­рованного Гумберта. А они есть, хотя их и сравнительно немного. Вот не­сколько показательных примеров. Оставим в стороне примеры «референтных лакун», т.е. те случаи, когда усвоенный Набоковым русский язык – а это язык начала ХХ века – просто еще не выработал соответствий некото­рым (нередко позднейшим) англо-американским реалиям. Например, джинсам (jeans), ко­торые имену­ются Набоковым «ковбойскими панталонами»; или той спор­тивной обуви (sneakers), которая появится в СССР под названием «крос­совки», – автор «Лолиты» решил окрестить их «матерчатыми тапоч­ками» [1.C.56; 2.P.41])[10].

Остановимся на тех легких речевых «смещениях», которые вызваны явлением межъязыковой интерференции, т.е. влиянием усвоенного Набоко­вым английского на его когда-то безукоризненно точный русский. Иногда это влияние проявляется в калькировании английского словосочетания. «От времени до времени я… делил пухлявые прелести… Аниты Джонсон…» [1. С. 32. Курсив автора заметки], – сообщает читателям персонаж романа, по­падая под влияние английского “from time to time”[11]. По-русски, разумеется, правильнее было бы «время от времени». Сходный пример калькирования, приводящего к смешению предлогов, находим в таком вы­сказывании Гум­берта: «Пусть я не смел вмешиваться в планы жены для Ло­литы…[1.C.110]» (“I dared not meddle with my wife’s plans for her daughter…”[2.P.90]).

Еще один англицизм в русской речи Гумберта – «я делал постели» [1.C.207] вместо правильного «застилал» или «заправлял». В другом месте характеристика  напускной скуки в поведении Лолиты (“in the bored way she cultivated” [2.P.147]) передается по-русски так, что возникает двусмыслен­ность: «скучая по усвоенной ею манере» [1. C.170] (лучше было бы,  веро­ятно, «манерно скучая»). Англицизмом просвечивает и такая реплика периферийного персонажа: «Хочу знать, если ваша бедняжка-жена <…> объяснил ли ей какой-нибудь член семьи…» [1. С.223] (“I want to know if your poor wife <…>if anybody in the family has instructed Dolly…[2. P.195].

Встречаются в высказываниях главного героя и ошибки словоупотреб­ления, связанные с отсутствием (в первой половине 1960-х)  постоянной рус­ской речевой практики у автора романа. Как правило, это выбор неправиль­ной грамматической формы: «голу­бизна ее закаченных (rolled-up) штанов» вместо соответствующего норме «закатан­ных», [1. C. 56]. В высказывании об автомобиле встречается неверное падежное окончание «моих фаров» вме­сто правильного «фар» [1. C.332]. Или такой, например, речевой сбой: «Я видел себя дающим… снотворное… и матери и дочери од­новременно, для того чтобы ласкать вторую (the latter) [1. C.89], – здесь напрашивалось слово «по­следнюю».

Иногда в сообщениях о завершении того иного действия  повествова­тель попросту забывает добавить к глаголу отрицательную частицу «не»: английскому “while the speed wore itself” [2. P.187] в русском тексте соответ­ствует буквальный (и в данном случае стилистически не совсем точный) пе­ревод «пока скорость изнашивалась» [1. С.214], хотя лучше было бы сказать «пока скорость не угасала (не иссякала)».

Несколько раз в исповеди Гумберта обнаруживается «иностранный» ак­цент в выборе той или иной конкретной видовой формы русского глагола. Вот как Гумберт передает одну из реплик Лолиты: «Мама, кля­нусь, что Кенни… ко мне никогда не притронулся…» [1.C.89], забывая, что в подоб­ном контексте точнее было бы либо «ни разу», либо «не при­трагивался». Еще один сходный случай: «гор­ничная впустила меня и оставила стоять на по­ловике, покамест мчалась назад на кухню…» [1.C.51]. Здесь предпочтитель­нее было бы «оставила стоять, а сама помчалась» или «заставила постоять, а сама помчалась».

В переводе на русский язык синтаксис высказываний Гумберта нередко утяжеляется, предложения часто обрастают дополнительными уточнениями или придаточ­ными, замедляя общий темп письменной речи персонажа. Так, высказывание “But if I managed to establish that background of shared secrecy and shared guilt…” [2. P.151] передано по-русски более протяженным, а по­тому менее выразительным «Но если мне удалось установить, как основу, то, что и тайну и вину мы должны с ней делить… [1. С.174]. Понятно, что, по­живи Гумберт в русскоязычном окружении, он – с большой долей вероятно­сти – использовал бы в этом случае что-то вроде «Если мне и удалось воз­вести этот фундамент объединяющей нас тайны и общей вины…». Подобных случаев «синтаксических излишеств» в русской версии романа немало, так что вполне понятны «автокомментирующие» сетования автора на «дребез­жание» его «ржавых» русских струн (“rustic Russian”) в послесловии к изда­нию романа по-русски.

И все-таки поразительно, что русский читатель практически не заме­чает этих микроскопических – с учетом общего объема текста – «корявостей» гумбертовского русского. Дело, вероятно, в том, что, пытаясь компенсиро­вать неизбежную утрату в русской версии романа некоторых языковых эф­фектов оригинала (прежде всего многочисленных каламбуров), автор застав­ляет своего героя быть «по-русски» едва ли не большим острословом, чем «по-английски». Или, по крайней мере, стремиться к этому на каждой стра­нице его русифицированной исповеди. В этом бесконечном движении де­монстративно «язвительного» красноречия, в непрекращающейся веренице образчиков иронической элоквенции и «самоиронических» автоаттестаций приведенные выше «погрешности» нейтрализуются, практически перестают быть таковыми. Речевые «сбои» функционально мутируют, сближаясь с ка­ламбурами и практически растворяясь в их потоке.

Так, например, фонетически акцентированное чувство в каламбурном высказывании “I jeest love it” [2. P.193] передается (с намеренной орфографической ошибкой) словом «чрезвычаянно» [1. С.221].  К фамилии Miss Lester (сожительницы мисс Фабиан) добавляется такое имя, которое не оставляет у читателя сомне­ний относительно сексуальной ориентации персонажа: Бианка (Лес-тер) [1. С.227]. Сообщение о резким движением повешенной телефонной трубке (“…and cradled the next quack and a half [2. P.206]) получает не менее вырази­тельную, чем в оригинале, словесную форму: «И на пол-кваке повесил трубку» [1. С.236]. Особенно интересно, что образованное от звукоподража­тельного междометия существительное-неологизм («пол-квак») фонетически «кривляет» в данном случае английское «кряканье» (“quack”).

В целом русскоязычная «Лолита» убедительно демонстрирует, что такое виртуозный перевод и что такое «дух языка». “Rub­ber tube” (рези­новая трубка в душе) оборачивается по-русски «клистирной кишкой» [1. С.51]; словосочетание “double back” (убегать обратно по собст­венным следам) находит короткий и выразительный русский аналог «спетлить обратно»; мурлыкающий «попсовый» певец (“crooner”) становится «гугнивцем с гитарой» [1. С.58].

Конечно, в русской версии романа не всегда передается та игра слов, которая присутствовала в версии английской. Вот один из примеров такой неизбежной утраты: “Let’s adopt this deep-voiced D.P. [2. P.66] («Давайте примем себе в общежитие эту беженку с глубоким голосом [1. С.83]). Речь в этом эпизоде идет о Гумберте, мечтающем проникнуть в летний лагерь под видом пожилой женщины. Калам­бур, связанный с употреблением аббревиатуры (она обозначает насильственно перемещенных из родной страны за границу лиц, “displaced persons”) в данном случае нивелируется, да и сама фраза в русском переводе удлиняется и лишается остроумных аллитераций.

Но все-таки гораздо чаще словесные «пируэты» в русской речи Гумберта обострены и усилены по сравнению с оригиналом. Вот лишь несколько примеров такого усиления. “Unstamped letter” (упоминается почтовое отправление Шарлотты) становится письмом «без марки и без помарки». “The gin and Lolita were dancing in me” передается по-русски с усилением звукописи и подразумеваемых семантических ассоциаций: «Джин и Лолита играли у меня в жилах» [1. С.91]. О купаю­щемся в озере голышом афроамериканце сказано, что он был «в чем ночь родила» [1. С.102]. Особенно часто по-русски более выразительными оказываются пейзажные компоненты гумбертовой исповеди. Вот каким перебором «заветных звуков» лолитиного имени изливается «обстоятельственный» зачин одного из предложений: «Сквозь глянцевитый пере­лив топо­левой листвы…» (“Through the lac­quered shiver of poplar leaves…”) [1. С.109].

В таком контексте, повторимся, шероховатости гумбертовской дикции почти полностью «ретушируются», а на первый план выходит образ его речевого «лицедейства». Если в его речи и есть «погрешности», то они связаны – в итоговом читательском впечатлении – не с лингвистической компетенцией автора, а с бередящей сознание персонажа мыслью о той непоправимой (и совсем не лингвистической) ошибке, которую он совершил. А потому читателю не так уж важно, по-русски или по-английски исповедуется перед ним тот, кто сам считает себя совсем не сказочным монстром.

Литература

1.      В.Набоков. Лолита.– М.,1989;

2.      Appel, A. The Annotated Lolita. – N.Y., 1991.

[1] В переводе С.Апта на русский эта фраза звучит так: «Бог есть дух, и слово пре­выше всех языков и наречий» (Т.Манн. Избранник // Т. Манн. Собр. соч. в 10 т. Т. 6.: Москва: ГИХЛ, 1960. С.7). Точному пониманию немецкой фразы, на наш взгляд, больше способствует такой ее вольный пере­вод на английский: “God is language, and above languages is language itself” (пер. автора заметки).

[2] Напомним, тем не менее, что самое первое слово сказки ошибочно с точки зрения грамматики: кэрролловская Алиса еще не освоила правил образования сравнительной степени наречий.

[3] Работа над романом началась в 1947, а завершилась в 1953 году.

[4] См., например, авторитетные суждения А.Аппеля в его тщательно составленных комментариях к ро­ману Набокова: Appel, A. The Annotated Lolita. - N.Y., 1991. Высокая оценка набоковского английского содержится во всех известных нам англоязычных работах о писателе.

[5] Часть примеров заимствованы автором этой заметки из книги Майкла Вуда. См.: Michael Wood. The Magician’s Doubts. – Princeton University Press, 1995. Pp.103-126.

[6] Позвольте мне, однако, кое-что вам сказать.

[7] Grayson J. Nabokov Translated. Oxford, 1977;  Tammi P. Problems of Nabokov's Poetics: A Narratologi­cal Analysis. Helsinki, 1985; Dolinin A. Lolita in Russian / The Garland Companion to Vladimir Nabokov. N.Y., London, 1995; Барабтарло  Г. “Onus Probandi: On the Russian Lolita”/  The Russian Review. Vol.47, 1988, pp.237-252.

[8] Показательно, что русские переводчики самого знаменитого стихотворения П.Верлена (“Il pleure dans mon coeur ... ” из сборника «Песни без слов») дружно проигнорировали намеренную грамматическую ошибку поэта (буквальный перевод cловосочетания “Il pleure” – «плачется», «дождится»). Вот, например, начало переводческой версии И.Анненского: «Сердце исходит слезами…», а вот как переводил первый стих  Ф.Сологуб: «В слезах моя душа…».

[9] Речь идет о произношении последнего согласного звука имени – «т» (“t”).

[10] Вот другие интересные случаи набоковской переводческой практики: «фильмовый фотограф» вместо принятого в современном русском «кинооператор»; «мешалка для мороженого» вместо «миксер»; «самопишущее перо» вместо «авторучка»; «прокатная библиотека» вместо «библиотечный абонемент», «модные романсики» вместо «песенные хиты» (“song hits”).

[11] Хотя в оригинальной англоязычной версии использовано словосочетание “now and  then”[2.P.47].