Сталинизм

Сталинизм.

Сталинизм наложил тяжелый отпечаток на экономическую науку, и прежде всего на теоретическую политическую экономию. Пожалуй, именно эта наука наряду с философией и историей оказалась наиболее деформиро­ванной применительно к идеологи­ческому обслуживанию сталинского режима. Сталинизм не просто обескровил экономи­ческую науку, не просто навязал ей постоянное присутствие своих бездарных и невежест­венных клевретов, но он действительно сформировал специфическое, адекватное своим идеологи­ческим задачам экономическое мышление и при всей антинаучности, при всей мистифици­рован­ности строя этого мышления сумел воплотить его в некое подобие научной системы, сконструиро­ванное экономистами по заданию высшего эшелона политической власти.

Особенность судьбы экономической науки в годы сталинщины заключается в том, что сталинизм в области политической экономии мог не только опереться на проходимцев и профессио­нальных проработчиков, но и манипулировать сознанием вполне искренних, убежденных научных работников, исповедовав­ших марксизм. Предпосылкой этой манипуляции был постулат идеологической и теоретической исключитель­ности марксизма, презрительной нетерпимости ко всем немарксистским течениям, которые сталинизм унаследовал от прежних времен и довел до абсолюта, до немыслимого предела. Возможно, что именно эта сторона дела обусловила на первый взгляд странный феномен, отличавший положение в экономической науке в 40–50-х гг. от положения, скажем, в биологии, где овладевшая властью группа циничных проходимцев расправлялась с учеными, всеми силами содействовала репрессиям. Циничные проходимцы присутствовали и в экономических научных учреждениях, но здесь они никогда не были у власти, не занимали решающих руководящих должностей. Руководили экономи­ческими научными учреждениями люди, как нам представляется, искренне убежденные в своих теоретических воззрениях и именно вследствие этого не утратившие некоторой порядочности, стремившиеся избегать проработок, не содействовать репрессиям. Механизм проработок в экономической науке в 30–40-х – начале 50-х гг. выглядел так: сначала появлялась статья в «Правде» или «Большевике», указывающая на буржуазно-объективист­ские», «реформистские», «антипатриоти­ческие» взгляды того или другого экономиста, а затем уже научные учреждения и журналы должны были «реагировать», устраивать проработки, публиковать разгромные статьи и рецензии.

Преемственность и постоянная апелляция к ортодоксальному марксизму давали в распоряжение сталинского режима как определенные кадры грамотных и порой одаренных экономистов, так и сумму теоретических и методологи­ческих положений, пусть и окостеневших или крайне упрощенных, вульгаризиро­ван­ных. Таково, например, представ­ление о неизбежно идущем на смену капитализму новом общественном строе, где все средства производства будут сосредоточены в руках общества, централизо­ванно планирующего и управляющего производ­ством, где инициатива отдельных индивидов сведется к выполнению централизованно разрабатываемых директивных заданий. Развитие человеческого общества, мировой экономики показало, что невозможно всеохватывающее планирование и управление из единого центра, что централизованно управляемая экономика с полностью обобществленной собственностью на средства производства неэффективна. Столь же ошибочными оказались представления о прогрессирующем обнищании трудящихся при капитализме, толкающем их к революционному взрыву, о быстро идущем сокращении числа собственников на одном полюсе и растущей массе пролетариев — на другом.

Большинство этих положений было выдвинуто задолго до Маркса и задолго до Маркса стало предметом полемики. Однако в первой половине XIX в., когда положение рабочих оказалось невыносимо тяжелым, когда экономический либерализм обернулся в передовых капиталистических странах Западной Европы свободой для эксплуатации и полной незащищенностью рабочих, когда впервые разразились кризисы перепроизводства, доводившие положение рабочих до крайней нищеты и отчаяния, сложилось представление о том, что капиталистический строй уже исчерпал свои возможности и находится накануне краха, что в ближайшем будущем грядет социальная революция, открывающая человечеству путь к новому обществу. К. Маркс и Ф. Энгельс ожидали социалисти­ческую революцию уже в 40-х гг. прошлого века и в последующие десятилетия.

На рубеже XIX и XX вв. в германской социал-демократии получил распростра­нение ревизионизм, заключавшийся в пересмотре ряда выводов Маркса, а именно, учения о близящемся крахе капитализма, об обнищании трудящихся и концентрации собственности и др. Ревизионизм отразил изменение условий жизни капиталисти­ческого общества в конце XIX в. Нащупывая новые тенденции, как-то расширение числа собственников, смягчение кризисов и противоречий, повышение жизненного уровня рабочих, ревизионизм тенденции эти абсолютизи­ровал, представлял их как уже завершившийся процесс трансформации капитализма.

Между тем до трансформации капитализма было еще далеко, процесс этот занял ряд десятилетий. Впереди еще были вспышки противоречий капитализма: мировые войны, глубокая депрессия 30-х гг., установление тоталитарных фашистских режимов в половине стран Западной Европы.

В споре между ревизионистами и ортодоксальными марксистами на рубеже двух веков как те, так и другие опирались на определенные тенденции в эволюции капитализма. Марксизм в России не был единственной идеологией освободительного движения. Распространяв­шийся марксизм сталкивался с народничеством, которое оспаривало неизбежность капиталисти­ческого развития страны.

Если народники говорили, что капитализм насаждается сверху, что в России он беспочвен, и противопоставляли капитализму народное производство, то марксисты утверждали, что в России капитализм уже победил, что капиталисти­ческое развитие необратимо, и единственный путь от капитализма – это путь вперед, к социализму.

На рубеже двух столетий разразился глубокий экономический и политический кризис. Марксистам сначала представлялось, что это обычный кризис перепроизводства, но он оказался слишком затяжным и, более того, безысходным при сохранении прежних условий жизни. Другие страны, вовлеченные в кризис, через несколько лет из него вышли, в них начался подъем, а Россия все еще задыхалась в тисках кризиса. Лишь пережив революцию 1905 г., добившись ряда политических и экономических реформ, страна наконец встала на путь подъема, и подъем 1909–1913 гг. был самым бурным и мощным за всю историю страны – и предыдущую, и последующую.

Глубокий, затяжной кризис начала века показал, что крупная тяжелая промышлен­ность действительно не опиралась на внутренний рынок, что она паразитировала на земледелии, что страна далеко еще не капиталисти­ческая, что представление о стадиях экономического развития, с необходи­мостью следующих друг за другом, мало что могут объяснить в исторической реальности России.

Но если целый ряд выводов и прогнозов, на которые опирался революционный марксизм, история не подтвердила, значит ли это, что перед Россией была открыта столбовая дорога капиталистического развития, а социалистический выбор был и случайным, и беспочвенным? Подобное утверждение было бы таким же крайним упрощением, как и утверждение прямо противоположное: без социалистической революции Россию ожидала бы судьба полуколонии и т. п.

Капиталистическое переустройство народного хозяйства, отнюдь еще не завершившееся, в толщу народной жизни проникшее весьма слабо, неизбежно потребовало бы огромных социальных пертурбаций, перемещения десятков миллионов людей, которых вытолкнуло бы из деревни капиталистическое ее развитие, и которых вряд ли бы успел усвоить, ассимилировать город. Повторение исторического пути западноевропейских стран не могло быть безболезненным, оно неизбежно было бы связано с трагедией многих миллионов крестьянских семей, густо населявших тогда русские равнины.

Строго говоря, ни одна страна не повторила целиком того классического образца становления капиталистического общества, который дала Англия, с ее огораживаниями, пауперизацией и т. д. Америка нашла альтернативу в широкой колонизации свободных земель, Франция – в консервации на полтора столетия парцеллярных крестьянских хозяйств, Германия – в ускоренной капиталисти­ческой индустриа­лизации, утилизировавшей достижения научно-технической мысли, и т. д.

Путь в современное общество, который предстояло пройти России, конечно, не был никем однозначно запрограммирован, предопределен. Он, безусловно, был многовариантен и, как и путь каждой большой страны, неповторим. Социалисти­ческие партии искали и находили альтерна­тивные пути развития, и независимо от элементов утопизма и мессианства в их мышлении, альтернативный капиталисти­ческому путь развития в России был реальностью.

Спор между марксистами и народниками – это спор не только о судьбах капитализма в России, но и спор об альтернативах капитализму: государственная организация хозяйства, преобразующая высшие формы организации капитализма, или народное производство, кооперация, вырастающая над крестьянскими хозяйствами, преобразующая и индустриализи­рующая эти хозяйства, превращающая их из потребительских в товарные, минуя капиталисти­ческую дифференциа­цию, минуя классовое расслоение и пауперизацию. Исторический опыт нэпа – недолгий опыт органического движения к социализму – показал, что реальностью стало сочетание той и другой перспектив. Кстати, бурное развитие кооперации в период 1906–1916 гг. показало, что условия для некапиталисти­ческого развития деревни начали уже складываться. По числу кооперированных крестьянских хозяйств предреволю­ционная Россия превосходила все остальные страны Европы, вместе взятые. Почти 2/3 крестьянских дворов к 1917 г. были охвачены кооперацией.

Мы подробно остановились на этом вопросе, который, казалось бы, имеет лишь опосредованное отношение к нашей теме, чтобы опровергнуть представление о случайности, ущербности социалисти­ческого выбора. Социалисти­ческий выбор был, скорее всего, наиболее адекватным путем развития России в современное индустриальное общество. Социалисти­ческий выбор не был исторической ошибкой; ошибочны были представления о возможности сконструировать социализм по заранее заданной схеме, заменить схемой живое, органическое развитие страны. Эти представления выросли не сразу, они стали нарастать и расширяться особенно после смерти В. И. Ленина.

Перед революцией большевики полагали, что социализм – естественное, органическое развитие государственно-монополисти­ческого капитализма, но осуществляю­щееся в иных политических условиях. Лишь постепенно сложилось представление о социализме как результате социального конструирования.

Мы настолько привыкли к некоторым чеканным формулировкам, четким тезисам, неоспоримым положениям, что не замечаем, когда они противоречат друг другу. Накануне революции большевикам представля­лось, что условия для социализма вполне созрели, остается только пролетариату взять власть в свои руки; государственный капитализм, который является полнейшей подготовкой социализма, при Советской власти будет представлять собой 3/4 социализма. Однако та хозяйст­венная система, которая должна была составлять полнейшую подготовку социализма, очень быстро развалилась, и в годы военного коммунизма представление большевиков о переходе к социализму было уже совсем иным:

на развалинах старого строя должны прорасти первые, робкие ростки социализма, которые нужно тщательно выращивать. Впервые было сформулировано положение о том, что социализм нужно строить, заново создавать организационные связи, заново возводить индустрию на новой технической базе. План ГОЭЛРО, предусматривавший возведение новой энергетической базы и новой индустрии, был органической частью политики военного коммунизма. Чем кончилась попытка возведения социализма на путях военного коммунизма – достаточно хорошо известно.

В основе нэпа лежало третье, принципиально отличное видение перехода к социализму. Нэп представлял собой попытку органического развития к социализму на основе тех хозяйственных форм, той техники производства, которые достались в наследство от старого строя. Причем намечалось движение к социализму не на основе верхушечных форм, выработанных капиталистическим обществом (госкапитализм), а опираясь на всю толщу народной жизни, на то самое «народное производство», которое прежде третировалось как реакционная мелкобуржуазная стихия.

Сталинизм, по сути дела, представлял собой новое, четвертое по счету, представление о том, что такое переход к социализму, представление наиболее упрощенное, вульгаризованное. На первый взгляд, казалось бы, сталинские представления не отличаются от представлений многих марксистов (и многих течений домарксова социализма, начиная с Платона): на смену одному общественному строю должен прийти другой, предопреде­ленный, предусмотренный, предугаданный, обладающий неизмеримыми преимуществами. Специфика сталинского взгляда на социализм, которая особенно ярко проявилась на рубеже 20-х и 30-х гг., заключалась в следующем: для появления этого нового строя, обнажения его неоспоримых преимуществ, необходимо и достаточно разрушить старые формы, старые общественные отношения (рынок, индивидуальное крестьянское хозяйство, частное производство, частную торговлю в городе и т. д.).

Нэп не был просто отступлением назад, к капитализму. В ходе гражданской войны основные капиталистические структуры были разрушены. Крестьянское хозяйство, пережив эксперименты военного коммунизма, возвращалось не к капиталистической дифференциации, а к общинному землепользованию и кооперации, выросшей в период 1905–1916 гг. как надстройка над индивидуальным хозяйством.

Нэп зашел в тупик потому, что бюрократическая система, сохранившаяся со времен военного коммунизма, закупоривала каналы развития. Для дальнейшего развития на путях нэпа необходимо было развертывание инициативы и предприимчивости, необходима была гарантия собственности, законность в жизни общества, необходимо было движение к политической демократии. На деле же возобладали прямо противоположные тенденции: бюрократизация управления, разрушение рынка, подавление хозрасчета, усиление бесконтрольной диктатуры.

Сталинская экономическая политика была реакцией на крушение нэпа, но реакцией, направленной на ликвидацию самих форм нэпа, на прямую экспроприацию крестьянства, сверхэксплуатацию рабочих, на создание многомиллионной армии подневольного труда. Шарахнувшись от трудностей и кризисов нэпа, сталинская диктатура вовлекла страну в катастрофу.

Сталинистское экономическое мышление действительно утилизировало некоторые представления, сложившиеся в рамках марксизма, но было бы неверно сводить сталинизм к этим положениям. Сталинистское мышление состоит не просто в догматизации, окостенении тех или иных положений, часть из которых может быть давно отжившими, часть сохранять какое-то практическое значение. Суть сталинизма в конечном счете – не в официально провозглашаемых положениях (они могут меняться и действительно иногда менялись коренным образом в течение нескольких месяцев). Суть сталинистского экономического мышления – в самом окостенении мысли, в систематической фальсификации действительности, в перманентной мистификации общественного сознания с помощью массированной лжи и насилия.